Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Оба описывают свое нынешнее состояние как воплотившуюся гармонию. «Счастье мое все так же беспредельно, безмятежно, так же свято и чисто. Жизнь полна, полна… на душе так светло и так легко, так хорошо, хорошо…» — пишет она в 1840 году из Владимира подруге Александре Клиентовой[494].

Но все же и содержание, и тон писем владимирского периода несколько иной, чем раньше. Меньше аффектации, напряжения, романтической экзальтации в стиле у обоих, уделено место бытовым и хозяйственным подробностям жизни, новостям, сплетням (их передает именно Александр Иванович, на что жена пеняет ему: «ну зачем ты пишешь о сплетнях, о них говорить унижает» — БП, 80).

Огромное место в переписке занимает родившийся в июне 1839-го сын Саша. Материнство составляет наряду с любовью и дружбой к мужу главное содержание жизни Натальи Александровны и не дает сосредоточиться, как ранее, на внутренней жизни, на саморефлексии. «…Два дня я не писала тебе, мой ангел, нечего было, — да, прежде этого не случалось, прежде досуг был жить внутри и переливать всю эту жизнь на бумагу в разлуке с тобой; теперь Саша завладел этим, я рассеянна, большая часть жизни в действиях» (БП, 97). Понимая необходимость «действий», занятий хозяйством и т. п., Наталья Александровна все же ощущает это как чужое, чужеродное ее душеустройству: «я очень понимаю, что женщине необходимо быть вместе и Марфой, и Марией, — но — но — видно не дается вместе» (БП, 101). Не только роль «Марфы», «барыни» оказывается обременительна, но и светские визиты, рассеянье, разговоры, жизнь публичная не очень привлекают Наталью Александровну, хотя она и старается менять себя, чтобы угодить мужу, который, как он сам несколько позже напишет в дневнике, «натура по превосходству социабельная»[495]. Тихая, глубокая, сосредоточенная на себе (а она по-прежнему считает, что они с мужем одно, нераздельное существо Наташа-Александр) и детях жизнь гораздо более соответствует ее представлениям о гармонии.

Но в некоторых письмах этого периода слышны, по выражению И. М. Рудой и Ю. Благоволиной, «едва ощутимые предвестники будущих диссонансов»[496] — например, в совместном письме супругов к Н. И. Астракову, где, в отличие от жены, Герцен выражает неудовлетворение замкнутой, пустой жизнью провинции.

Но все эти «нестыковки» в представлениях о гармонии не кажутся существенными, владимирская жизнь в письмах предстает как идиллия, как растянутый на годы миг блаженства[497].

В августе 1839 года полицейский надзор с Герцена был снят и семья переехала в Москву, а через некоторое время — в Петербург. И в том и в другом городе у Герцена образуется круг друзей (старых и новых), с которыми он обсуждает философские и политические идеи.

Летом 1841 года Герцена снова высылают в провинцию (он пересказал в письме к отцу широко обсуждаемую в то время в столице новость о полицейском-преступнике, письмо подверглось перлюстрации, и автор был обвинен в «распространении неосновательных слухов»). Это было фактически новой ссылкой, хотя официально он переводился по службе с повышением в должности. Уединенная жизнь в Новгороде ничем не напоминала владимирскую идиллию — напротив, этот год оказался кризисным в отношениях между Натальей и Александром. Последующие годы до отъезда из России (в январе 1847 года) завершили глубокий и всесторонний переворот в мировоззрении и самосознании каждого из них.

Версия Александра

События того времени известны в основном в версии Александра Ивановича: сохранился дневник Герцена за 1842–1845 годы, главы четвертой части «Былого и дум», статьи 1840-х годов, многочисленные письма к друзьям.

Все эти источники свидетельствуют о том, что в эту пору в мировоззрении Герцена происходит поворот. «Пройдя через диалектическую „алгебру“ Гегеля и научившись ценить силу логической системы, <он> вообще отходит от нравственно-религиозных концепций, называя их „идеализмом“, „романтизмом“, „несовершеннолетием мысли“»[498]. Герцен приходит к реалистическому взгляду на мир, включающему в себя прежде всего атеизм и отказ от идеи бессмертия души. В публицистических работах и беллетристике этого времени он обсуждает всевозможные стороны эмансипации личности[499].

Среди множества неоднозначных причин, вызвавших мировоззренческий переворот, важное место занимают и семейные сложности; с другой стороны, перемены в воззрениях Герцена не могли не изменить и его отношений с женой, строившихся по модели религиозно-мистического родства душ.

Реакцию Натальи Александровны на все это Герцен называет немецким словом Grubelei (раздумье, размышление), или, как переводит Александр Иванович, «самобуравящая тоска»[500]. Ее причиной он считал болезнь Саши, смерть новорожденного сына Вани и собственную неудовлетворенность их одинокой и замкнутой жизнью в Новгороде, которую Наталья Александровна воспринимала как конец их любви и гармонического союза, что и высказала мужу в ужасе и слезах. Герцен вспоминает об этом периоде в «Былом и думах»: