Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

«Исторический пафос „Записок“ (рассказа о бывшем) окажется реализованным в рассказе о жизни (или части ее) отдельного человека. <…> Параллельно с этим процессом идет размежевание среди самих документальных жанров»[140], то есть выделяются дневник, записки (мемуары), записки-путешествия.

А. И. Тартаковский, очень подробно и тщательно изучавший развитие мемуаристики в XVIII — начале XIX века с точки зрения историка и источниковеда, рассматривает этот процесс как форму выработки исторического самосознания. По его мнению, на протяжении пятидесяти лет (с 60-х годов XVIII века до 30–40-х годов XIX века) происходит переход от текстов, которые пишутся для себя, детей и внутрисемейного употребления, к модели мемуаров и автобиографических повествований, предназначенных для публикации. Переход от семейно-личного дискурса к идеологически значимому, общественному, осознание своей личной жизни как части исторического бытия, включение в идейно-политическую борьбу — все это оценивается как прогресс и достижение. Наиболее высокий статус получают записки, где автор говорит о себе как части социального Мы[141]. Очевидно, что при таком подходе женские автодокументальные тексты оказываются в числе наименее интересных (хотя Тартаковский упоминает о Н. Долгоруковой, Е. Дашковой и Н. Дуровой).

Женские тексты и открытие Я

При литературоведческом, а не источниковедческом взгляде на предмет происходящие в мемуаристике XVIII века процессы получают несколько иную интерпретацию: те трансформации, которые можно наблюдать в автодокументальных текстах со средины века, понимаются прежде всего как изменение способа самовыражения пишущего человека: на первое место выдвигается личное Я, персональность получает ценностный статус. С этой точки зрения адресация записок детям (которая появляется в 1760-е годы), сосредоточенность на мире семьи и своем мире — позитивный факт, открытие Я[142], и женские тексты в этом случае оказываются заметными и даже особенно значимыми.

В XVIII веке, как отмечают практически все исследователи, записки и прочие автодокументальные жанры лежат вне канонизированной жанровой системы классицизма. Это делает их более свободными от сковывающих нормативных предписаний, и потому зачастую именно в них очевидно движение к новому[143].

Может быть, как раз «непрестижность» этих жанров делает их привлекательными для женщин. По крайней мере такой вывод сделали на английском материале феминистские критики Сандра Гильбарт и Сюзанн Губар. Они утверждают, что женщины спасаются от открытой конкуренции с мужчинами во «второсортные», «непрестижные» жанры — такие как повести для детей, дневники, письма, автобиографии[144]. Вступая в полемику с ними, Харусси утверждает, что в России ситуация была иной: «средства для выражения, избираемые женщинами, не были ограничены (лимитированы) персональными жанрами, и эти жанры не были исключительно женскими. Содержание и часто качество, а не форма жанра создавало различия между мужскими и женскими произведениями»[145].

С мнением исследовательницы можно отчасти согласиться: действительно, как мы уже видели, автодокументальные жанры не были гендерно маркированы. Безусловно и то, что женщины в XVIII веке писали аллегории, поэмы, стихи, повести и т. п.

Однако интересно отметить, что усилия и достижения женских авторов в жанрах, принадлежащих к mainstream, не были замечены в традиционных историях литературы, описывающих сложившийся «великий канон», — в то время как в главах, посвященных автодокументальным жанрам, женские имена присутствуют непременно. Так, например, в главе «Становление жанра автобиографии и мемуаров» из академического тома «Русский и западноевропейский классицизм: Проза» четверть текста посвящена «Собственноручным запискам»[146] княгини Натальи Борисовны Долгоруковой[147], названным здесь новаторским текстом, первым в русской литературной истории, который можно обозначить как автобиографию.

Тем не менее, достаточно подробно анализируя этот текст, автор главы (Г. Г. Елизаветина) не рассматривает Записки с гендерной точки зрения. Исследовательница пишет: «Это, пожалуй, первый в русской литературе рассказ о своей жизни человека, который не был ни религиозным, ни историческим деятелем» (курсив мой. — И.С.)[148]. Очень характерны выделенные мною формы определения автора в грамматическом мужском роде (хотя во всех этих случаях женский род принципиально возможен), — что «закрывает» проблему связи жанра и пола автора.