Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Очередной «отец и благодетель» — иркутский губернатор, как и все предшествующие наставники, советует ей покоряться и молча терпеть:

Скрывай, моя любезная, что ты знаешь худое поведение мужа твоего, — это одно только может его остановить, чтоб все делать явно, и по поведению твоему будет бояться обнаружить свои дела. Знаю, что тебе горько и несносно, но молись ходатаю нашему Иисусу Христу, чтоб Он послал тебе свою помощь и терпение (74).

А тебя прошу, моя любезная, быть против него как можно кротче и показывать ему, сколько ты его любишь и стараешься ему угодить. <…> Может, самая жестокость мужа твоего делает тебя сильной и добродетельной. Терпи, мой друг, и ежели ты все превозможешь, то какая тебе будет радость при воспоминаниях прошедших твоих бедствиев (82).

Но для автогероини наступает предел терпения. Текст заканчивается гневным и «дерзким» монологом, где она «преступает» через самые важные для женщины заветы, заявляя мужу:

Здесь границы моего к тебе повиновения и почтения! Все, что ты ни сделал против меня, — я прощала, но этого простить нельзя! (77).

Знай, что я еду к отцу моему (то есть к губернатору. — И. С.) и все расскажу, и ничто меня от сего удержать не может! Нет более моего терпения, и после этого я с тобой жить не могу: избавлю тебя от такой жены, которая тебе ненавистна, и ничего от тебя не потребую, в одной рубашке останусь, но со спокойным сердцем и чистой совестью (86).

Так же прямо она объявляет о своей невозможности больше терпеть, о неповиновении и вызове и наставнику-губернатору:

Я ему никогда не говорила и не упрекала его, а старалась делать ему угодное, думая, что моя кротость и терпение все превозможет, но очень обманулась: ничто несчастной моей жизни перменить не могло! Он сам здесь пусть скажет, — слышал ли он когда жалобы мои, видел ли когда скорбь мою? Я и это старалась запирать внутри. Вина моя главная в том, что я все переносила и, вышедши за него, не видала радостных и покойных дней… (87).

Примечательно, что на этом гневном монологе обрывается текст, и таким образом сцена открытого неповиновения оказывается кульминационной и финальной. Важнейшей составляющей женского бунта является нарушение табу на речь. Собственно, и сам автобиографический текст, потребность и решимость написать историю своей юности и замужества — это тоже нарушение табу, разрушение традиции женского жертвенного и покорного молчания[165].

Вместо рекомендуемого истинной женщине и хорошей жене правилами молчаливого оправдания любых действий мужа Лабзина пишет автобиографический текст: обвинительный акт и самооправдание.

Записки Долгоруковой и «Воспоминания» Лабзиной сосредоточены на частной жизни женщины. Для первого издателя текста Лабзиной в этом была своеобразная ценность, но и явная дефектность, «второсортность» ее свидетельства. «Лабзина, по-видимому, думала только о том, чтобы возможно полнее обрисовать свою внутреннюю жизнь, останавливаясь преимущественно на изложении своих и чужих рассуждений, разговоров по тому или иному случаю; этим-то внутренним содержанием и ценны Воспоминания ее; но, с другой стороны, поэтому-то они так бедны историческими фактами, совсем лишены исторических датировок и почти не называют действующих лиц <…>. Но, повторяем, Воспоминания Лабзиной ценны главным образом с бытовой точки зрения, как памятник эпохи давно минувшей, как материал для истории русской культуры средины XVIII века»[166].