Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

В записях Поповой не только повторяется возможная для любого человека мысль о пустоте и бесполезности жизни, но и настойчиво развивается идея о своем несуществовании, безместности в социальной стратификации. При этом для нас особенно важно указать на то, что для Поповой собственная «невидимость», ничтожность связана не только с ее имущественным и социальным положением, но безусловно имеет и гендерный акцент. Именно то, что она женщина — без мужа, без семьи, без детей и т. д., — делает ее положение особенно уязвимым.

Наверное, потому обсуждению «женского вопроса» (хотя и не в том терминологическом смысле, которое это словосочетание получило в 1860-е годы) в дневнике уделено так много места.

Мужской и женский мир в комментариях диаристки предстают как резко противоположные, контрастные, причем первый рисуется как абсолютно позитивный, а второй — как абсолютно негативный:

Какая разница в обращении с ближними и встречными мужчин и женщин! В первых тотчас видишь открытое, любезное добродушие, чувства последних скрыты и сомнительны (126).

Когда речь в дневнике касается обсуждения вопросов о «женской природе», женщин вообще, то они характеризуются (почти так же, как и у Колечицкой) как завистливые, переменчивые, ветреные, суетные, тщеславные, надменные, непатриотичные, эгоистичные. Воплощением подобной «женской сущности» является в дневнике некая, не называемая по имени «одна женщина»:

Дня три тому назад, томимая печалью, я подумала было зайти к одной женщине, но потом отложила свое намерение. Во время прежнее я приходила туда похвалиться успехами, вниманием и участием других, и внутренне посмеяться зависти, с которой она меня слушала, и заботливости, с какою старалась внушить мне дурные мысли о тех людях, которые мне изъявляли приязнь. Теперь идти незачем: эта женщина не поймет моей печали и не возьмет в ней участия (22).

Была <…> у одной женщины, и снова видела доказательство их переменчивости и подлости (30).

От них приехала я к одной женщине; она всегда говорит мне о разных пустяках и безделках, которые для нее дороги, а меня всегда старается остановить в речах, когда я говорю о тех, кто мне дорог. Если я слушаю ее терпеливо, то и она обязана также быть ко мне снисходительна. Впрочем, я не говорю ей никогда ни о Валуеве, ни о Панове, ни об Аксакове. Чувства бескорыстные и безотносительные понимают только мужчины да моя, чистая душой, несравненная Катерина Александровна (Свербеева. — И.С.).

Интересно в этих записях, что «одна женщина» не называется по имени и в ходе повествования приобретает обобщенные черты типической женщины, женщины как таковой (одна К. А. Свербеева является исключением, как говорится, только подтверждающим правило). При этом «женщины» — это они, другие, к которым диаристка в данном случае себя не причисляет.

Еще более выразительным является следующий пример. В дневнике Поповой есть несколько главных мужских «персонажей» — тех, кого она особенно ценит, перед кем, можно сказать, преклоняется. Одним из них, наряду с покойным Валуевым и К. Аксаковым, является Василий Алексеевич Панов, друг и родственник Валуева, продолжавший после смерти последнего воплощать в жизнь некоторые его проекты.

В феврале 1847 года Панов рассказал Елизавете Васильевне о своем намерении жениться. Это известие многократно комментируется в дневнике как трагическая новость; предстоящая женитьба Панова описывается как катастрофа, как нечто равнозначное смерти. Еще ничего не зная о невесте Панова, диаристка описывает в дневнике ее гипотетический образ и поведение. Она уверена, что эта неведомая невеста поведет себя как «все женщины», то есть что она будет препятствовать трудам Панова, уведет его с патриотического поприща, отвадит от всех прежних друзей и — в том числе — «раззнакомит» с автором дневника.