Разин Степан. Том 2

Черная фигура взмахнула длинной рукой; от страшного голоса, казалось, волны побежали прочь, в ширину моря.

– Гей, Стенько! Не спрямить сломанного – давай ломить дальше!

С тусклым лицом атаман повернулся, шагнув к палаткам:

– Гей, гой, соколы-ы! Пали огни, чини струги! С рассветом айда к Астрахани!

– О, то радость! Кинем землю проклятущую.

– Ставай, кто мочен! Жги огонь, бери топор!

Казалось, мертвое становище казаков не было силы поднять, – но голосу атамана-чародея послушное, встало, зашевелилось кругом. Затрещали, вспыхивая, огни. Лица, руки, синий балахон, красный кафтан замелькали в огнях. Забелели лезвия топоров, рукоятки сабель.

Раньше, чем уйти в палатку, Разин сказал негромко, и слышали его все вставшие на ноги:

– Дозор, готовь челны, плавь на струги, чтоб плыть к берегу починиваться.

– Чуем, Степан Тимофеевич!

Двинутые с берега челны загорелись зеленоватыми искрами брызг. На воде звонкие голоса кричали в черную ширину, ровную и тихую:

– Торо-пись!

– В Астрахань!

– А там на Дон, браты-ы!

На бортах стругов задымили факелы, перемещаясь и прыгая, выхватывая из сумрака лица, бороды, усы и запорожские шапки.

Часть третья

На воевод и царя

1

За столом – от царского трона справа – три дьяка склонились над бумагами.

Вошел любимый советник царя, боярин Пушкин, встал у дверей, поклонясь. Он ждал молча окончания читаемого царю донесения сибирского воеводы.

Русоволосый степенный дьяк с густой, лоснящейся шелком бородой громко и раздельно выговаривал каждое слово:

– «…старые тюрьмы велели подкрепить и жен и детей тюремных сидельцев, которые сосланы по твоему, великого государя, указу в Сибирь – сто одиннадцать человек, – велели посадить в старые тюрьмы».

Царь распахнул зарбафный кабат с жемчужными нарамниками, неторопливо приставил с боку трона узорчатый посох с крестом и, потирая правой рукой белый низкий лоб, сказал:

– Так их! Шли мужья, отцы к вору Стеньке за море, да и иных сговаривали тож… Сядь, дьяче. – Поманил рукой Пушкина: – Подойди, Иван Петрович! Тут – дела, кои до тебя есть.

Бородатый сутулый боярин, вскинув на царя узкие, глубоко запавшие глаза, шагнул к трону, отдав земной поклон:

– Из Патриарша приказа, великий государь, жалобу митрополита астраханского мне по пути вручили, а в ней вести, что воровской атаман Разин объявился у наших городов.

– Слышал уж я про то, боярин! И думно мне отписать к воеводам в Астрахань, Прозоровскому Ивану да князь Семену Львову, чтоб вскорости разобрали бы козаков Стеньки Разина по стрелецким приказам и держали до нашего на то дело повеления… – Подумав, царь прибавил: – И никакими меры на Дон их до нашего указу не спущать!..

– Не должно спустить на Дон тех козаков, государь… На Гуляй-поле много сбеглось холопов от Москвы и с иных сел, городов, оттого голод там, скудность большая… В Кизылбаши тянулись к Разину, а объявись Разин на Дону, и незамедлительно вся голытьба к ему шатнется. Он же, по слухам дьяков и сыскных людей, богат несметно… Мне еще о том доносил мой сыщик Куретников. Вот кто, великий государь, достоин всяческой хвалы, так этот подьячий… Достоканы[50], живучи в Персии, познал и язык и нравы – все доводил, и мы знали до мала, что круг шаха деется. Нынче мыслю я его там держать, да пошто-то грамоты перестали ходить… А зорок парень, ох, зорок!

– Очутится здесь – службу ему дадим по заслугам.

– Заслужил он тое почетную службу, великий государь! Слышно мне: много вор, Стенька Разин, пожег шаховых городов?

– Ох, много, боярин! И должно чаять от шаха нелюбья. Пишет мне стольник Петр Прозоровский, что шах, осердясь на разорение его городов грабителями, Стенькой Разиным с товарищи, собирает войско для подступа к Теркам, и нам, боярин, пуще всего нужно войско назрить… Шатости, грозы со всех сторон еще немало будет…

– Войско строить, и, по моему разумению, великий государь, неотложно!

– Теперь, боярин, хочу знать, чем жалобит богомолец мой астраханский.

Боярин передал русоволосому дьяку, наследнику Киврина, грамоту с черной монастырской печатью.

Дьяк Ефим, поклонившись царю, громко начал:

– «Царю, государю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великия, малыя и белыя Русии самодержцу…»

Произнося величание царя, дьяк снова поклонился поясно:

– «…бьет челом богомолец твой Иосиф, митрополит астраханский и терский. В нынешнем, государь, во 177 году августа против 7 числа приехали с моря на домовый мой учуг Басаргу воровские козаки Стенька Разин с товарищи и, будучи на том моем учуге, соленую кореную рыбу, икру и клей, все без остатка пограбили и всякие учужные заводы медные и железные, и котлы, и топоры, и багры, долота и напарьи, буравы и невода, струги и лодки, и хлебные запасы, все без остатка побрали. Разоря, государь, меня, богомольца твоего, он, Стенька Разин с товарищи, покинули у нас на учуге в узле заверчено церковную утварь, всякую рухледь и хворой ясырь, голодной… Поехав, той рухледи росписи не оставили…»

– Роспишет сам старик своими писцами… Не в росписи тут дело!

– Да пустите вы, псы лютые, меня к духовному сыну!.. – закричал кто-то хмельным басом.