Разин Степан. Том 2

– Итак, да создадим болвана, одетого бунтовщиком. Тебя же, Артамон Сергеевич, спрошу: когда созовешь меня с царевнами на свои лицедейные потехи?

– Вскорости, великий государь! В селе Коломенском строят того для палатку и устроят немешкотно…

– Сядьте, бояре! Ты, Иван Петрович, и ты, боярин Артамон, да послушаем, что доведет нам дьяк о воровской жонке.

Дьяк Ефим встал:

– Великий государь! Благодетель мой, Пафнутий Васильевич боярин Киврин, сказывал мне про тое жонку Ириньицу, и было то в памятный день его смерти, когда шел он, великий государь, стоять с правдой противу покойного Квашнина Ивана…

– Ой, старину вздымаешь, дьяче!

– А тако говорил благодетель мой: «Иди, Ефим, в Стрелецкую к жонке, зовомой Ириньица, – ту, на пожарище, врослой дом, и сыщи: не стоят ли у ее кои воровские люди? И нет ли корней с теми ворами, что седни взяты на пустом немецком дворе в слободе за Никитскими вороты?» И я, великий государь, в горе да хлопотах о панафидной памяти Пафнутию Васильевичу то дело забыл и воли его не исполнил… Всякую же просьбу благодетеля моего я, государь, исполнял необлыжно и немешкотно… Повели, великий государь, нынче мне исполнить волю покойного боярина! Многажды с укором и помаванием главы виделся он в снах мне, и не ведал я, чем согрешил. А ныне знаю все! Я сыщу про жонку и, кому укажешь, государь, дам о сыске том полную сказку…

– Не поздно ли оное, дьяче? Я тут не мешаюсь, а вот что заговорит боярин Иван Петрович, на том и дело станет.

Пушкин, не вставая, сказал:

– Великий государь, моего запрету к сыску дьяком Ефимом Богдановым, сыном Кивриным, нет. Дело с жонкой недознанное – стрелы быть могут пьяными рейтарами альбо драгунами, благо место пустошное. Пущай дьяк возьмет городовых стрельцов да сыщет; бумагу на подъем стрельцов дам… Дьяк же поруху свою покроет, а память боярина Пафнутия Киврина стоюща: много любил старик государя и Русию. Да заедино к слову: спусти меня, великий государь, от разбойного дела. Ищет таковое место князь Одоевской, да и Ромодановской туда же глядит!

– Нет, боярин, пожди с уходом… Одоевскому князю приберется свое дело… Время нынче нужное – не то время, чтоб воевод из приказов снимать.

Боярин встал, упрямо тыча головой в высокой тупой шапке, кланялся много и твердил:

– Не гневись, государь! Спусти холопа своего, спусти, государь!

– Пора мне, бояре! Идите со мной откушать… И ты, дьяк думной, с нами будь! Да вот оповестите иных ближних бояр, думных – много еще дел воинских, ибо всем говорить надо.

Царь, подбирая полы своего пространного парчового наряда, медленно стал выходить из-за стола.

4

Лазунка перешел на Москворецкий мост.

– В Кремль, на Иванову? Там народ гудит обо всем.

Огляделся боярский сын, увидал знакомую баню – сруб еще покосился, окна, заткнутые вениками, почти сровнялись с землей.

– Здесь меня батько Степан боем сабли встретил, теперь же иное… Соскучал, поди, обо мне?

За баней недалеко по берегу – кабак. Люди из бани с вениками под пазухой мимоходом сворачивали в кабак, И те, которые шли за мост в слободы, тоже не миновали кабака.

– А вот кабак чем плоше Ивановой? В ем узнаю то, что надо мне.

Одетый у Ириньицы посадским, в полукафтанье, сером фартуке, Лазунка походил на мелкого торгаша.

Было хотя рано, только день без солнца, хмурый, а потому на стойке большого кабацкого помещения горели свечи. Да и сам целовальник не любил сумрака. Боясь просчета, близорукий, он, давая сдачу, долго около свечи крутил и мял в руках монету.

– Ты бы ее кусом!

– Запри гортань, советчик! Чай, ведаешь, что всяк просчет целовальнику у приказа Большой казны батогами в спину дают!

– Тебе ништо… черева отрастил, и мяса много, да и как не просчитаться, когда в свой прируб напихал баб!..

– Ты кто будешь – голова кабацкой, што ли? Да и тот про меня слова худа не кинет!

– Я питух… Я говорю тебе, едино чтоб язык мять…

– Так не кукарекай – петух ли, кочет, черт те в глотку скочит! Два алтына! Два, два, давай, бес!

– На, возьми! Ишь какой норовистой…

Лазунка, усевшись за питейный стол, оглядывался любопытно: давно не был в Москве, народ ему казался новым.

Лазунку попросили двинуться на скамье – за длинным столом делалось тесно, и древние скамьи трещали от вновь прибывших питухов. На столе от различных питий становилось мокро.

За спиной Лазунки кто-то тоненько, звонко голосил:

– Эх, братцы винопийцы! И места за столом Ершу нету…

– Сыщем место, Ершович Ерш. Пожмись, народ!.. Ерш дьяком не был, а из подьячих выгнали – дай место хоть в кабаке…

На скамье за столом против Лазунки питухи с красными лицами сдвинулись плотнее. За стол сел человек с быстрыми, вороватыми глазами, с усами, как живые тараканы, шевелящимися. На голове Ерша клочья русых волос.

– А ну, виночерпий, дай-кось нам пенного кукшинчик малой!

Служка кабацкий, получив деньги, принес вино.

– Где, Ерш, плавал, каких щук глядел?

– Ох, браты! Изопью вот, а сказывать зачну, без перебою чтоб – кто видел, и тому, кто не был вчерась в Кремле…

– Не всем досуг быть!

– Иным быть боязно – на Ивановской крепко бьют!

– Боязно тому, кто казну крал…