Разин Степан. Том 2

– Не един молвлю. Правду, люди, ищу я, и много есть по атамане плачут.

– Загунь, сказываю! Свяжут тебя, и нас поволокут. Подь на Земской, доглядишь.

Черный пономарик завозился на лестнице:

– И то пора. Пойду. К нам ли повезут их?

– К вам, в Земской, от подьячего чул ушьми.

– Вишь, Стеньку переодели в лохмы, а того лишь чуть оборвали.

– Кузнецы куют!

– Горячие с луком, с печенью бычьей!..

– Давай коли! А то долго ждать.

Бородатый с брюшком мещанин подошел к пирожнику.

– Этому кушат подай в ушат – в корыте мало!

– Бери с его, парень, дороже!

– Бедной не боле богатого съест! С чем тебе?

– С мясом дай.

– Чого у их есть-то! Продают стухлое.

– Наша невестка-т все трескает. И мед, дура, жрет.

– Квасу-у! С ледком! Эй, прохладись!

– Поди-ка, меды сварил!

– Квасок малинный не худче меду-у.

– Малиновый, семь раз доливанной – кто пьет, других хлядючи рвет.

– Гляньте-е! На телегу ставят, к виселице куют Стеньку!

– Плаху сунули, палач топор втюкнул.

– Ой, ба-атюшки-и!

– Конец ватаману! Испекут.

– Стрельцы! Молчи, народ!

– Эй, люди! Будем хватать в Разбойной и бить будем…

– Тех хватать и бить, кто государевых супостатов добром поминает!

– Пойдем, робята, в Земской!

– Не пустят.

– Так коло ворот у тына постоим.

– Пойдем!

– И я.

– Я тоже.

– Я в Кремль, в Разбойной.

– Не дально место – Земской с Разбойным по-за стену.

– И-и-идем! Завернули телегу срамную.

– Жду-ут чего-то…

– Фролко к оглобле куют.

– И-де-ем!

2

От сгорка Москвы-реки, ежели идти к собору Покрова (Василия Блаженного), то против рядов суконной сотни раскинут огороженный тыном Земский приказ. Ворота во двор пространные, с высокими столбами без верхней связи. Эти ворота всегда распахнуты настежь днем и ночью. Посреди широкого двора мрачная приземистая постройка из толстых бревен с перерубами отдельных помещений. Здание стоит на фундаменте из рыжего кирпича. Верх здания плоский, трехслойный, из дерна, обросшего мхом, с деревянным дымником в сажень кверху. Спереди крыши две чугунных пушки на дубовых поперечных колодах. Крыша сделана дерновой с умыслом, чтоб постройка не выносила деревом лишних звуков. Внизу здания у крыльца обширного с тремя ступенями таких же две пушки, изъеденных ржавчиной, только более древних. Эти нижние по бокам крыльца пушки в стародавние времена лежали на месте не выстроенного еще тогда Василия Блаженного и были обращены жерлами на Москву-реку. Сотни удалых голов сведены отсюда на лобное место, и немного было таких, побывавших здесь, кому не сломали бы ребер клещи палача. Раза три в год, по царскому указу, шорники привозили в приказ воза ремней и дыбных хомутов[149]. Окна приказа, как во всех курных постройках, вдоль бревна, узкие кверху, задвигались ставнями без слюды и стекол – сплошными. Летом из-за духоты окошки не задвигались, а любопытных гнали со двора палками. Москва была во многом с садами во дворах, только на проклятом народном дворе Земского приказа – вонючем от трупного духа – не было ни деревца.

В этот день небо безоблачно. Но солнца, как перед дождем, нет: широкая, почти слитая с бледным небом туча шла медленно и заслоняла блеск солнца. После заутрени на Земском дворе пестрели заплатанной одеждой и лохмотьями божедомы, старики, старухи, незаконнорожденные, бездомные малоумки-детины. Они, таская, укладывали по заведенному порядку к тыну мертвецов и боялись оглядываться на Земской приказ. По сизым, багровым или иззелена-бледным лицам мертвых бродили мухи, тучами жужжали в воздухе. Воронье каркало, садясь на острия тына, жадно глядело, но божедомы гнали птиц.

– Родных не сыщет – Троицы дождется, зароют, одежут[150].

– Не дождется! Вишь, теплынь, и муха ест: розваляется…

– Дождется, зароют крещеные.

– Вора Стеньку Разина сюды везут.

– Эх, не все собраны мертвы, надо ба сходить нам – вся Москва посыпала за Тверски ворота.

– Куды ходить? Задавят! Сила народу валит глядеть.

– Сюды, в пытошные горницы, поведут вора?

– Ум твой родущий, парень!

– Чого?

– Дурак! Чтоб тебе с теми горницами сгореть.

– Чого ты, бабка?

– Вишь, спужал Степаниду… В горницах, детина, люди людей чествуют, а здеся поштвуют палачи ременными калачи!

– Забыл я про то, дедко!

– Подь к окнам приказа, послушай – память дадут!

– Спаси мя Христос!

Подошел в черном колпаке и черном подряснике человек с записью в руках.

– Ты, Трофимушко, быдто дьяк!

– Тебя ба в котыгу нарядить да батог в руки.

– Убогие, а тож глуму предаетесь – грех вам! Сколь мертвых сносили?

– Ой, отец! Давно, вишь, не сбирали, по слободам многих нашли да у кремлевских пытошных стен кинутых.

– Сколь четом?

– Волокем на шостой десяток третьего.

– Како рухледишо на последнем?

– Посконно!

– Городской?

– Нет, пахотной с видов человек.

– Глава убиенного имется ли?

– Руса голова, нос шишкой, да опух.

– Резан? Ай без ручной налоги?

– Без знака убоя, отец!

– Пишу: «Глава руса с сединкой, нос шишковат – видом опоек кабацкой…» Сине лицо?

– Синька в лице есть, отец!

– То, знать, опоек!