Разин Степан

— Люты ляхи нам, матерые казаки, лет турчин, ино Москва не менее люта!

— Не позабувайте, браты-атаманы, что Москва шлет жалованье, шлет хлеб за то, что чиним помешку турку и татарве… Мой хрестник Стенько млад, он не ведает, что исстари от Москвы на нас идет зелье и свинец, а ныне и народом надо просить помочь: турчин загородил устье Дона, завязил железными цепями, выше Азова поставил кумфаренный город с башнями, оттого нет казаку хода в море!

— Добро, батько! Пущай Москва помочь даст зельем и народом.

— Народ московский не дюж на военное дело!

— А слабы свои, то немчинов пущай шлет!

— Немчин худо идет в рейтары, в казаки не гож, в стрельцы идти не думает!.. Немчин на команду свычен, — у нас же свои атаманы есть.

— Есть атаманы!

— Еще, вольное казачество, слышьте старого казака Разю!

— Слушаем, дид, сказывай.

— Прошу у круга отписку на себя да на сына Степана; хочу идти с ним в Соловки, к Зосиме-Савватию, — раны целить.

— Ото дило, дид!

— Раны меня изъедают, и за старшего Ивана, что к Москве в атаманы отозван воевать с поляками, свечу поставить, — ноет сердце, сколь годов не вижу сына…

— Тебе отписку дадим, а Степану не надоть… Он и без отписки ходит!

— Я благодарствую кругу!

— Пысари есть?

— Печать батько Корней пристукнет!

— Я ж много благодарствую вам!

— Еще что есть судить?

— Будем еще мало, атаманы-молодцы! Так хрестника моего Степана Москве не оказывать?

— Не оказывать!

— Стенько с глуздом[42]. Недаром один от молодежи он в кругу…

— То правда, браты! Еще спрос: с Москвы на Дон не закрывать сиротскую дорогу?..

— Не закрывать!

— Пущай от воевод народ спасается!

— Патриарх тоже лих! И от патриарха…

— Помнить надо, атаманы-молодцы, что на Дону хлеба нет, а пришлые с семьями есть хотят!

— По Волге патриарши насады[43] с хлебом ходят!

— Исстари хлебом с Волги живы, да рыба есть.

— С Украины — Запорожья!

— Оно атаман сказал правду: думать надо, как с хлебом?..

— Додумаем, когда гулебщики вернутся, да с ясырем с моря; большой круг соберем!

— Нынче думать надо-о!

Круг шумел, спорил. Атаман знал, что бросил искру о хлебе, что искра эта долго будет тлеть. Он курил и молча глядел на головы и шапки казаков. Обойдя шумевший круг, во двор атамана, пробираясь к крыльцу, вошла нарядная девка с крупной фигурой и детским лицом, в красной шапочке, украшенной узорами жемчугов. Под шапочкой русые косы, завитые и укладенные рядами. Степан Разин встал на ноги, соскочил с крыльца, поймал девку за большие руки, поволок в сторону, негромко торопливо спросил:

— Олена, ты зачем?

— К атаману…

Казак, не выпуская загорелых рук девки, глядел ей в глаза и ничего не мог прочесть в них, кроме каприза.

— Ой, Стенько! Не жми рук.

— Забыла, что наказывал я?

— Уж не тебя ли ждать? По свету везде бродишь, девок, поди, лапаешь, а я — сиди и не пляши.

Она подкинула ногой в сафьянном желтом сапоге, на нем зазвенели шарики-колокольчики.

— Хрестный дарил сапоги?

— Не ты, Стенько, дарил!

— Жди, подарки есть.

— А нет, ждать не хочу!

— Неладно, Олена! К старому лезешь. Женюсь — бить буду.

— Бей потом — теперь не твоя!

Зажимая трубку в кулаке, атаман поднялся во весь рост и крикнул:

— Гей, дивчина, и ты, казак, — кругу мешаете…

— Прости, батько, я хотела к тебе.

— Гости, пошлю за тобой, Олена, а ныне у нас будет сговор и пир. Пошлю, рад тебе!

— Я приду, Корнило Яковлевич!

— Прошу и жалую, пошлю, жди…

Девка быстро исчезла. Степан поднялся на крыльцо. Атаман сказал тихо, — слышно было только Разину:

— Хрестник, не лезь батьке под ноги… Тяжел я, сомну.

В голосе атамана под шуткой слышалась злоба, и, повысив голос, Корней крикнул:

— Атаманы-молодцы! Вас, есаулы и матерые казаки, прошу в светлицу — наше немудрое яство отведать.

— Добро, батько-атаман!

Заскрипело дерево крыльца, — круг вошел в дом.

2

В хате атамана на дубовых полках ряд свечей в серебряных подсвечниках. На столе тоже горят свечи, стол поставлен на сотню человек, покрыт белыми, с синей выбойкой цветов, скатертями. На столе кувшины с водкой, яндовы с фряжским[44] вином, пивом и медом. Блюда жареных гусей, куски кабана и рыба: чебаки[45], шемайки жареные. На больших серебряных подносах пряники, коврижки, куски мака, густо обсыпанного сахаром. Пониже полок белые стены в коврах. На персидских и турских коврах ятаганы с ручками из «рыбьей зубы», сабли, пистоли кремневые, серебряные и тяжелые, ржавые, те, с которыми когда-то атаман Корней являлся к берегам Анатолии[46], да ходил бурными ночами «в охотники» мимо Азова, по «гирлам» в море за ясырем и зипуном. По углам пудовые пищали с золочеными курками-колесами, из колес пищалей висят обожженные фитили. Тут же, в углу, на длинной изукрашенной рукоятке — атаманский чекан с обушком и булава.

Гости обступили стол, но не садились. Хозяин, сверкнув серьгой в ухе, сказал:

— Прошу, не бояре мы, а вольные атаманы — на земле брюхом валялись, у огней боевых, сидели: кто куда сел, тут ему и место!