Разин Степан

От сгорка Москвы-реки, ежели идти к собору Покрова (Василия Блаженного), то против рядов суконной сотни раскинут огороженный тыном Земский приказ. Ворота во двор пространные, с высокими столбами, без верхней связи. Эти ворота всегда распахнуты настежь, днем и ночью. Посреди широкого двора мрачная приземистая постройка из толстых бревен с перерубами отдельных помещений. Здание стоит на фундаменте из рыжего кирпича. Верх здания плоский, трехслойный, из дерна, обросшего мхом, с деревянным дымником в сажень кверху. Спереди крыши две чугунных пушки на дубовых поперечных колодах. Крыша сделана дерновой с умыслом, чтоб постройка не выносила деревом лишних звуков. Внизу здания у крыльца обширного с тремя ступенями таких же две пушки, изъеденных ржавчиной, только более древних. Эти нижние по бокам крыльца пушки в стародавние времена лежали на месте не выстроенного еще тогда Василия Блаженного и были обращены жерлами на Москву-реку. Сотни удалых голов сведены отсюда на Лобное место, и не много было таких, побывавших здесь, кому не сломали бы ребер клещи палача. Раза три в год по царскому указу шорники привозили в приказ воза ремней и дыбных хомутов.[355] Окна приказа, как во всех курных постройках, вдоль бревна, узкие кверху, задвигались ставнями без слюды и стекол — сплошными. Летом из-за духоты окошки не задвигались, а любопытных гнали со двора палками. Москва была во многом с садами во дворах, только на проклятом народом дворе Земского приказа, вонючем от трупного духа, не было ни деревца.

Тын, окружавший двор до половины стояков, обрыт покато землей. На покатую землю, к тыну, богаделенские божедомы каждое утро тащили убитых или опившихся в кабаках Москвы. Со слобод для опознания мертвых тоже сюда волокли, клали головой к тыну: покойник казался полулежачим. Безголовых клали к тыну ногами. Воеводы Земского приказа, сменяя один другого, оставляли с мертвыми старый порядок:

— Пущай-де опознанных родня земле предаст.

В этот день небо безоблачно. Но солнца, как перед дождем, нет: широкая, почти слитая с бледным небом, туча шла медленно и заслоняла блеск солнца. После заутрени на Земском дворе пестрели заплатанной одеждой и лохмотьями божедомы, старики, старухи, незаконнорожденные, бездомные малоумки-детины. Они, таская, укладывали по заведенному порядку к тыну мертвецов и боялись оглядываться на Земский приказ. По сизым, багровым или иззелена-бледным лицам мертвых бродили мухи, тучами жужжали в воздухе. Воронье каркало, садясь на острия тына, жадно глядело, но божедомы гнали птиц. У иных, долго лежавших на жаре покойников около носа, рта и в глазах копошились черви. От прикосновения с трупов ползла одежда, мазала гноем нищих.

— Не кинь его оземь!

— А чого?

— Того, розваляется — куды рука-нога.

— Да бог с ним, огнил-таки!

— Родных не сыщет — троицы дождетца, зароют, одежут.[356]

— Не дождется! Вишь, теплынь, и муха ест: розваляется…

— Дождется, зароют крещеные.

Ни двору, строго оглядываясь, шел дьяк в синем колпаке, в распахнутой летней котыге. Он остановился, не подходя к нищим.

— Эй, червивые старцы, бога деля призрели вас люди — вы же не радеете кормильцам.

— Пошто не радеем, дьяче?

— Без ума, лишь бы скоро кинуть: безголовых к тыну срезом пхаете… Голов тож, знаю я, искать лень… Иная, може, где под мостом аль рундуком завалилась.

— Да, милостивец, коли пси у убитых головушек не сглонули, сыщем.

— Сыщите! И по правилам, не вами заведенным, не валите срезом к тыну — к ступням киньте.

— Дьяче, так указал нам класть звонец, кой мертвеньким чет пишет.

— Сказывает, крест на вороту не должен к ногам пасть, а у иного головы нет, да крест на шее иметца.

— По-старому выходит — крест к ногам!

— Безумному сказывать, едино что воду толочь. Ну вас в подпечье!

Дьяк, бороздя посохом песок, ушел в приказ.

— Не гордой, вишь! С нами возговорил.

— Должно, у его кого родного убили?

— Седни много идет их, дьяков, бояр да палачов чтой-то.

— Нишкни, а то погонят! Вора Стеньку Разина сюды везут.

— Эх, не все собраны мертвы, а надо ба сходить нам — вся Москва посыпала за Тверски ворота.

— Куды ходить? Задавят! Сила народу валит глядеть.

— Сюды, в пытошные горницы, поведут вора?

— Ум твой родущий, парень!

— Чого?

— Дурак! Чтоб тебе с теми горницами сгореть.

— Чого ты, бабка?

— Вишь, спужал Степаниду… В горницах, детина, люди людей чествуют, а здеся поштвуют палачи ременными калачи!

— Забыл я про то, дедко!

— Подь к окнам приказа, послушай — память дадут!

— Спаси мя Христос!

Подошел в черном колпаке и черном подряснике человек с записью в руках.

— Ты, Трофимушко, быдто дьяк!

— Тебя ба в котыгу нарядить, да батог в руки.

— Убогие, а тож глуму предаетесь — грех вам! Сколь мертвых сносили?

— Ой, отец! Давно, вишь, не сбирали, по слободам многих нашли да у кремлевских пытошных стен кинутых.

— Сколь четом?

— Волокем на шестой десяток третьего.

— Како рухледишко на последнем?

— Посконно!

— Городской?

— Нет, пахотной с видов человек.

— Глава убиенного иметца ли?

— Руса голова, нос шишкой, да опух.

— Резан? Ай без ручной налоги?

— Без знака убоя, отец!