Разин Степан

Девицы онемели от ужаса, стиснув зубы и закатив глаза, вертелись в грубых руках, падали, но их подхватывали. Тяжелый вошел в горенку, отбросил занавес окна, — летнее солнце хлынуло в сумрак. Раздался голос, слышный ранее на всю площадь:

— Зазвали в отаманы — слышьте слово! Девок насилить — или то работа! Сечь топорами — наша правда!

Послушались голоса. Девиц, помятых, растрепанных, кинули на кровать боярыни, как снопы соломы. Шиблись обратно в другие покои, — срывали со стен многочисленные образа, разбивали киоты, сдирали серебряные ризы с ладами и жемчугом. Доски образов кидали в окна.

Атаман остался в спальне. Тяжело ступая, шагнул к кровати. Больная боярыня, закрывшись до подбородка атласным одеялом, сидя на постели, дрожала:

— Слушай! Я тебе грозить не стану — скажи добром, где узорочье!

Морозова подняла голубые глаза и снова с дрожью зажмурилась:

— Отведи глаза, не гляди!

— Глаза?

Он шагнул еще ближе, почти вплотную, и слышал, как, забившись под одеяло, всхлипывали девицы. Одной рукой приподнял Морозову за подбородок, другой тяжело погладил по мокрым от недуга и страха волосам, но в голове его мелькнуло: «Могу убить?»

— Не боярин я… Огнем пытать не стану, — добром прошу…

Чуть слышно боярыня сказала:

— Подголовник… тут, под подушками…

— Ино ладно!

Он выдернул тяжелый подголовник, отошел, стукнул, отвернувшись к окну, ящик о носок сапога и, выбрав в карманы драгоценности, пошел, не оглядываясь, но приостановился, слыша за собой голос боярыни:

— Не убьют нас?

Ответил громко на слабый голос:

— Нынь же никого не будет в хоромах!

— Не спалят?

Сказал голосом, которому невольно верилось:

— Спи… не тронут!

За дверями спальни Морозова еще раз слышала его:

— Гей, голутьба! Вино пить — на двор.

Терем вздрогнул — по лестнице покатилось тяжелое. Со двора в окна долетал отдаленный громкий раскат голосов, стучали топоры, потом страшно пронеслось в едином гуле:

— Вино-о-о!

Под землей, в обширном подземелье, подвешены к сводчатому потолку на цепях сорокаведерные бочки с медами малиновыми, вишневыми, имбирными. Сотни рук поднялись с топорами, били в днища:

— Шапки снимай!.. Пьем!..

— А я сапогом хочу.

— Хошь портками пей!

Долбились, прорубались дыры в доньях, из бочек забили липкие, душистые фонтаны. Пили, дышали тяжело, отплевывались, скороговоркой на радостях матерились. Иные садились на земляной пол. Кто-то, надрываясь, зычно кричал одно и то же, повторяя:

— Приторомко! Подай водку-у…

— Ставай, пей!

— Здынь, я немочен!

Липкие фонтаны из сотен бочек продолжали бить. На полу стало мокро, как в болоте; потом хмельное мокро поднялось выше.

— Шли за солью — в меду тонем!

Мокро было уже по колено.

— Бу-ух! Бу-ух!

— Энто пошто?

— Бочки с водкой лупят!

Опять голос хмельной и басистый:

— Уторы не троньте-е! Днища бей, дни-и-ища!

— Пошто-те днища-а?..

— Днища! Или брюхо намочите, а в глотку не попадет!

— Должно, товарыщи, то бондарь, — бочку жаль?

— Бе! Хватит водки-и…

Черпали водку сапогами, чедыгами и шапками.

— Пей, не вались!

— У-улю, тону, ро-обяты-ы!..

Хмельной, сырой и пронзительный воздух одурял без питья. Падали в липкое пойло, засыпали, булькая.

В пьяной могиле, как на перине, шутили:

— Пра-аво-славно-му самая сла-дка-я-а смерть в вине…

В подвале появились люди в серых длинных сукманах, в черных колпаках, похожих на поповские скуфьи.

— Робяты-ы! Истцы зде…

— Бей сотону-у!

Ловили подозрительных и тут же кончали. Какой-то посадский по бедности носил сукман, шапку утопил, стоял на коленях по грудь в хмельном пойле, крестился, показывая крест на шее и руки грубые.

— Схо-о-ж, бей!

— Царева сотона вся с крестами!

Бродили по подвалу, падали, расправлялись топорами, но их расправа кончилась скоро: зеленым огнем запылала одна бочка сорокаведерная, потом другая, тоже с водкой, третья, четвертая, и зеленое пожарище поползло по всему подвалу, делая лица людей зелено-бледными.

— Истцы жгут?

— Лови псов!

— Спасайсь, тащи ноги-и!

Вылезли на двор, но многие утонули и сгорели в подвале. Толпа живых была сильна и буйна. Нашли карету, окованную серебром, сорвали золоченые гербы немецкой чеканки.

— Морозову от царя дадено!

— Царь бояр дарит колымагами, а жалует нас столбами в поле!

— Казой да кнутьем на площади.

— Кру-у-ши!

Изрубили карету в куски. Беспокоясь, пошли из Кремля.

— Убыло нас.

— Посады зазвать надо!

Под горой, у Москворецкого моста, встретили новую толпу:

— На-а-ши здесь!

Тут же, под горой, стояла кучка людей в куцых бархатных кафтанах, в черных шляпах с высокими тульями, при шпагах. На желтых сапогах длинные кривые шпоры. Кучка людей говорила на чужом языке, показывая то на толпу, то на кабаки, где трещали разбиваемые двери и звенела посуда.

— Die Leute sind barbarischer, als wie der Turk[25].

— Sclaven, aber hinter der Maske der Sclaven steckt immer der Rauber[26].

— Schaut, schaut![27]

— Ha, die wollen uns drohen![28]

Сгрудившаяся толпа на Красной площади заревела:

— Робяты-ы, побьем кукуя!

— Царю жалятся, а сами живут за нас!

— За них немало людей били кнутом!

— Меня за кукушку били!

— Меня тоже-е!

— Эй, топоры, зачинай!

Грянул голос: