Разлад и разрыв

В своем письме я призывал Копелева выбросить весь эпизод из книги. Ведь в 1980 году мы все уже прекрасно знали, как НКВД стряпал свои дела в сталинские времена. Факт преступления — предательства — был налицо (если только это не было подстроенной провокацией). Если бы преступление осталось нераскрытым, следователь сам бы мог загреметь в ГУЛАГ или попасть под растрел. Поэтому и были срочно выбраны три “подозреваемых” — либо наугад, либо среди тех, на кого в папках Лубянки уже хранились анонимные доносы.

Копелев моим призывам не внял. Да и как он мог? Его версия позволяла ему видеть себя настоящим ученым, помогавшим разоблачить изменника родины. Моя превращала его в пособника палачей, придававшего наукообразную убедительность липовым обвинениям против невинного человека. Профферы тоже не поддержали меня. Ведь Лев Зиновьевич был их любимым автором, другом, в квартире которого они часто встречались с московскими литераторами и диссидентами. Кроме того, как раз в те дни он и его жена были лишены советского гражданства. Справедливо ли было бы добавлять огорчений гонимому человеку?

Как я уже говорил, обсудить какую-нибудь проблему с Профферами делалось все труднее. Они оба работали по ночам, просыпались часа в два дня, а к нам спускались и того позже. Часто мне приходилось оставлять Карлу записки с перечнем вопросов, требовавших срочного решения. Ответов порой приходилось ждать неделями. В моих архивах сохранились эти послания.

“Карл!

...Так как Таис не сумела выкроить 100 долларов для Алешковского (я напоминал несколько раз), ни деньги, ни письмо по поводу оформления ему не были отправлены. Что будем теперь делать?

...Ты положил мне на стол рукописи Шахновича и Лимонова. Должен ли я отправить их? Без всякого письма? Или положить в ящики с отвергнутым?

...Звонил переводчик книги “Сестра моя, жизнь!”, хотел узнать твое мнение и твои намерения.

...Очень неловко с письмом Веры Набоковой. Там есть конкретные вопросы, просьба ответить. Писал ли ты ей? Если нет, я должен срочно ответить. Просмотри его еще раз, пометь, что написать ей.

...Где у тебя хранится вырезка из “Литературки”, чтобы послать все снова Довлатову?

...У меня, сознаться честно, душа болит за российских авторов “Глагола” № 3. Не думаешь ли ты, что, несмотря на все наши трудности, пора отправить его в типографию? Ведь печать обойдется не дороже двух тысяч, а заказов на него уже полно.

...Ты ничего не ответил мне по поводу денег для Вахтина. Скажи, по крайней мере, “нет” или “не сейчас” или “надо подумать” — что-нибудь для поддержания разговора.

...Я никак не могу закончить аннотацию о Гершензоне — не помню его знаменитых книг... а без этого про саму книжечку много не скажешь. Так как в твой кабинет не попасть, выложи мне том Литературной энциклопедии, если не забудешь.

До встречи, Игорь из подвала”.

По ночам Карл работал на моем композере. Однажды он оставил на столе стопку книг и журналов. Убирая их на полки, я обнаружил странное издание: томик страниц в 300, на плотной глянцевой бумаге, без названия на обложке, без выходных данных внутри. Чтобы понять, на какую полку его поставить, я начал листать. Текст с картинками представлял собой подробный инструктаж: как осуществлять тайные убийства, которые выглядели бы смертью от естественных причин или несчастных случаев. Оглавление указывало разделы: отравления, удушения, электрический ток, утопления, поджоги и так далее.

Мне запомнился трюк с электрической лампочкой: вы осторожно вводите шприц в нее, заполняете пустоту бензином, ввинчиваете на место. Намеченная жертва входит в комнату, включает свет — ба-бах! — исчезает в клубе пламени. Еще один запомнившийся способ я впоследствии использовал в романе “Архивы Страшного суда”: под кровать кладут брус сухого льда, углекислый газ бесшумно заполняет помещение, и наутро человека находят в постели “умершим от естественных причин”.

— Откуда у тебя эта книга? — спросил я Карла при встрече.

— Подарили друзья, — с загадочной улыбкой ответил он.

Наверное, это были те же самые “друзья”, которые помогали Профферам увозить из СССР рукописи поэтов и прозаиков, ввозить горы тамиздата, минуя таможню. Мог ли я иметь что-нибудь против такой “дружбы”?

NB: Коммунистическая партия СССР действительно была могучей объединяющей силой: объединяла нас всех — таких непохожих — в дружбе против себя.

Печальный профессор