Различие и Повторение

Из подобного противопоставления признаков следует извлечь два следствия. Во первых, на понимание повторения посредством Одинакового и его объяснение негативным путем претендуют с единой точки зрения, одновременно. Для философии повторения это бессмыслица, точно соответствующая той, что компрометировала философию различия. Действительно, понятие различия определяли, обращаясь к моменту или способу вписанности последнего в понятие вообще; таким образом, смешивали концепт различия с просто концептуальным различием; включали его в тождество, тогда как концепт вообще — лишь развернутый при воспроизведении принцип тождества. Со своей стороны, повторение соответственно уже не могло определяться лишь как неконцептуальное различие концепта; такое определение, разумеется, все еще предполагало тождественность понятия для повторяющегося; но вместо того, чтобы вписывать различие в концепт, оно ставило его вне концепта как различие числовое, ставя сам концепт вне себя как существующий в числе экземпляров, соответствующем численно различным разам или случаям. Таким образом, оно обращалось к внешней силе, форме внешнего, способной вывести различие из тождественного понятия, а тождественное понятие — из себя, блокируя его спецификацию, подобно недавно упомянутой внутренней силе или форме внутреннего, способной ввести различие в концепт, а концепт — в себя самого посредством длящейся спецификации. Итак, предполагаемая тождественность понятия одновременно, с одной точки зрения интегрировала, интериоризирова-ла различие как различие концептуальное, и, напротив, повторение — как различие коррелятивное, но непонятийное, объясненное негативным путем либо посредством нехватки. Но если в этой цепи бессмыслицы все связано, все должно быть также связано и в восстановлении различия и повторения. Идея — не понятие; она отличается от тождественности понятия как вечно позитивная дифференциальная множественность; вместо репрезентации различия путем его подчинения тождественному понятию, а затем — подобию в восприятии, оппозиции предикатов, аналогии в суждении, она освобождает его, заставляя развиваться в позитивных системах, где различное соотносится с различным, превращая децентрализации, разрозненность, расхождение в объекты утверждения, ломающие рамки концептуальной репрезентации. Но сила повторения в смещении и маскировке, а различия—в расхождении и смещении центра. Первая не меньше второй принадлежит Идее, так как у Идеи не больше внутреннего, чем внешнего (она — erewhon). Идея превращает различие и повторение в одну и ту же задачу. Существует присущий Идее избыток, преувеличение Идеи, превращающий различие и повторение в объединенный объект, “синхронность” Идеи. Концепт необоснованно пользуется таким избытком Идеи, изменяя и искажая его: действительно, концепт делит мыслительный избыток на две доли — концептуальное и неконцептуальное различие; становления-равенства или становления-сходства с самотождественностью понятия и недостаточного условия, все еще предполагающего то же, но блокированное, тождество. Тем не менее, если мы зададимся вопросом, что блокирует концепт, то убедимся, что это вовсе не нехватка, недостающее, противоположное. Это и не номинальное ограничение концепта; не естественное безразличие пространства и времени; а также не духовная оппозиция бессознательного. Высшую позитивность, останавливающую концепт, либо переворачивающую требования репрезентации, всегда образует избыток Идеи. И одновременно, с единой точки зрения различие перестает сводиться к просто концептуальному различию, а повторение завязывает самую глубокую связь с различием, находя позитивный принцип как для себя, так и для этой связи. (Кроме памяти, видимый парадокс инстинкта смерти, несмотря на свое наименование, изначально представляется нам как бы наделенным двойной функцией: понимать всю силу различия в повторении и одновременно самым положительным, избыточным образом передавать повторение).