Разлюбил – будешь наказан!

Потом был стриптиз. Я крутила голым пузом и опять собралась всплакнуть: «Ах! Он никогда не увидит, как я танцую! Почему какие-то левые говнюки пялятся, а он не увидит!» Ценители нашлись. Джон заметил слезы, вытер их краем своей рубашки, я качнулась и попала носом к нему на грудь, на вторую пуговицу.

Ну да, пошли мы выпить кофе. Закрылись мы на кухне. И что? В чем я виновата? Да, на стиральной машинке. Стучало что-то в ритм, позвякивало, хлама много вокруг валялось, у Зильберштейна вечно был бардак. Я зацепила стеклянные банки. Они разбились о кафельный пол. Все время кто-то ломился в дверь. Джон закрывал мне глаза ладонями: «Не отвлекайся. Смотри, что я с тобой сейчас сделаю…»

Да, я плохая. Да, я пьяная. Я в расстройстве. Не ругайте меня. Дайте мне рубашечку мужскую, пятьдесят второго размера, я уткнусь в нее носом, во вторую пуговицу. И пусть тогда воют под дверью пьяные одноклассники, пусть Антон сидит себе и дальше в своей Костроме…

В дверь стукнули ногой:

– Откройте нафиг! Лехе плохо!

Джон застегнул свои джинсы, я опустила бесстыжие глаза.

– Где нашатырный спирт? – ввалились мальчишки. – Быстрее! Там Леха помирает.

Я открыла кухонный шкаф, достала аптечку. Девушки привели Веронику. Она рыдала:

– Как он может! С этой грязной проституткой! Я же собираюсь за него замуж!

Ей помогли пройти в ванную. Спросили у меня:

– Где тазик?

Я отдала им легендарный синенький тазик, на Новый год человек шесть поведали ему свои тайны.

Из спальни прохиляла размазанная Кочкина. Чему-то радовалась про себя. Ее лиловые губы расползлись на пол-лица. За ней вышел Зильберштейн, мне показалось, он немного расстроен.

– О-о-о! Наконец-то! Поздравляем! – заорали ему пацаны.

Ничего себе! А я еще считала Зильберштейна кристально чистым человеком. Это был его дебютный секс. Зильберштейн с детства любил оптимальные решения. Некрасиво, зато просто: появилась проблема – ищи средства, которые в данный момент под рукой.

В саду на скамейке среди пышной разноцветной клумбы умирал Леха. Он уже начал синеть, а его поливали ледяной водой из колодца, приводили в чувство мощной струей из шланга. То и дело кто-нибудь лупил его по щекам, по медицинским показаниям, но с личным энтузиазмом. Зильберштейн перекрыл воду.

– Вы что, с ума сошли?! – он сказал. – Леха отравился. Надо «Скорую» вызывать.

– Ты че? Его маманя нас убьет! Щас откачаем! – буксовали пьяные мальчишки.

– Я отвезу, – сказал Джон, и Леху потащили за ворота, в машину, в какую-то знакомую серую «Ауди».

Сейчас я уже не понимаю, что это было? Какая неуемность! Мы поперлись еще и на дискотеку, я увидела за синтезатором Страхова и полезла к нему на сцену, и он пел со мной вместе «Желтые тюльпаны». Все напрыгались, устали и почти протрезвели, и надо было уходить домой, но все еще чего-то не хватало для полного счастья, хотелось чего-то такого еще, а получалось все не то, не то и не то.

И вдруг в стороне, под кленами, там, где со своей темной компанией разговаривал Джон, послышался хлопок. Такой громкий резкий хлопок, как будто лопнула покрышка. Оказалось – выстрел. И сразу застучали каблуки, толпа метнулась к выходу, и кто-то басом заорал: «Держи суку!» Парни в черной коже кинулись ловить стрелявшего. Я услышала сирену, бабские визги, мужские матюки, прибежал наряд, и кто-то завизжал: «Джона убили!»

Площадку оцепили, зашли врачи, Джона вынесли на носилках, и меня затянуло общим течением. Рядом оказался Страхов, взял за руку и вытащил из толпы. «Что случилось? – я спрашивала на ходу. – Что случилось?» А он повел меня домой, к маме, и всю дорогу ругал за то, что я шляюсь пьяная по ночам.

Утром в страхе и ознобе я вскакиваю, накидываю пальто и бегу. Бегу быстрее, по улице, на почту. Мне срочно нужно позвонить своему Антону. Сейчас, сейчас все будет хорошо, как будто ничего плохого не случилось.

А весна, сволочь, как пахнет! Утро свежее, улетает туман, и звон колокольный разносится на весь город.

Мимо бабки чешут с куличами. Кланяются друг другу: «Христос Воскресе!» и косятся на меня, непричесанную и зареванную. «И кудыйть она так бяжить-то? Волоса бы прибрала. Ой и шлында… По чем кричишь-то?» Откуда я знаю! Весной, особенно на Пасху, всегда есть о чем зарыдать.

В кабинке, обшитой деревяшками, пахнет холодной сауной. Стенки измалеваны. Я читаю «Цой жив» и выстреливаю последний патрон:

– Антон! Я тебя люблю!

– Ой… А я-то как тебя люблю! – он отвечает и дышит в трубку, как на вокзале, мне на ушко.

– Я вчера там… ничего? Ты не обижаешься?

– Нет. Так мне и надо, дураку. – Он мяукает, значит, выспался.

– Нет, ты самый лучший… Самый умный…

– Был бы умный, плюнул бы на все и приехал…

– Чуть-чуть осталось. Экзамены сдадим, – говорю, а сама и думать забыла, что экзамены мы сдаем в разные вузы, в разных городах.

– Да, я понимаю. Скорей бы уже… – вздыхает Антон, и про Москву ни слова.

– Целую тебя, – говорю я шепотом.

Это смех какой-то, не видеться год и говорить по телефону «целую».

– И я тебя целую… Целую! Целуюююууу… – по-собачьему завывает Антон.