Разлюбовь, или Злое золото неба

За моими же плечами было два с половиной курса Литинститута, плавно перетекшие в сколько-то-там-дней дворницкой борьбы со снегом, несколько опубликованных рассказов, которые на фиг никому не нужны, долги, долги-раздолги, какие-то непонятные даже для самого себя проблемы внутреннего порядка. И если говорить о моей нервной системе, то она оставляла желать много лучшего. Тем более принимая во внимание специфику моей новой работы.

И все-таки это было удивительное время, полное какого-то необъяснимого восторга и куража. У меня не было ни денег, ни прописки, ни личной жизни, ни мало-мальских перспектив на завтрашний день, но подмывала изнутри мое сердце таинственная надежда на то, что все в конечном счете наладится.

Хотя, если взглянуть со стороны, житуха моя выглядела более-менее сносно и улаживаться тут было особо нечему. Долги? У кого их нет? Прописка? Кто без нее умирал? Хочешь жить в Москве? Ну так крутись, шевели лапами, пили гири, чтобы не кусать локти. Личная жизнь?..

Вечерами, когда не нужно было никуда спешить, я пил пиво где-нибудь в Москве, на бульварах, бродил по Патриаршим прудам, туда бродил и обратно, а когда совсем темнело, спускался в метро, тяготясь своим одиночеством. Девочки снимались на каждом углу, попадались и очень хорошие девочки, и пару раз я водил то одну, то другую в кафе, а потом мы ехали в гостиницу и оставались там до утра. Заезжал я к Лариске Самойловой, бывшей моей однокурснице, – она жила в высотке на «Баррикадной», и из ее окон была видна Спасская башня. Ночью башня ярко подсвечивалась прожекторами, и, когда мы курили на балконе, я всегда следил за минутной стрелкой Кремля. Мне почему-то казалось, что именно она отсчитывает время моей жизни. Лариска писала для одного поэтического журнала статью о творчестве Алексея Прасолова, и я был ее первым читателем. Сердце противилось теперь всякой душевности с бабами, будь то Лариска или девочки с Тверской, оно помнило тебя, Анечка, и противилось. И ночами, длинными, бессонными ночами я ворочался с боку на бок и думал, что не везет мне с ними, и точка.

Я звонил несколько раз доктору Жану, но его мобильный был недоступен. Интересно бы взглянуть на вторую половину послания Бурко. Я не был уверен в адекватности перевода первой части, но хотя бы сопоставить ее со второй. И почему я не отксерил себе штук пять экземпляров послания? Будь у меня письмо, взяв за основу расшифровку первой части, я, наверное, и сам смог бы прочитать вторую.

Мало-помалу все, связанное с «Валдаем», начало отступать на второй план. С подачи Кости через две ночи на третью я охранял автостоянку на Садовом кольце, недалеко от Маяковки. Денежки платили наутро, не ахти какие, но всегда своевременные. Я почти не пил, только пиво время от времени, каждый день часа по два холил и лелеял свою «Ямаху», стоявшую неподалеку в гараже, который сдавал мне грузин Миша; пытался что-то писать, а утро начинал с хорошей пробежки – лес был рядом, и вдоль него любители джоггинга натоптали тропинку. На опушке я как следует разминался, стараясь привести себя в былую форму, и не спеша возвращался домой. В жизни наступило относительное затишье – не затишье ли перед бурей?

Я думал об этом, легкой трусцой поднимаясь в горку, когда меня вызвонил Генка Лунберг, мой бывший соавтор. Я не видел его с того самого разговора в Переделкино на даче у Михайлова, когда он окончательно открыл мне глаза на твои, Анечка, эксклюзивные отношения с «Маздой» красного цвета.

— Помнишь наш с тобой сценарий? – спросил он без предисловий, что-то жуя.

– Который, Гена? – Мы состряпали с ним несколько сценариев, и за глаза попробуй определи, какой именно Генка имеет в виду.

– «Море», – уточнил он. – Короче, я его пристроил. С ним запускается режиссер Мыльников. Знаешь такого? Стас Мыльников, «Нику» в том году получил.

– Ну, здо#рово! – сказал я. – Ты молоток, Генка.

– Завтра в десять жду на проходной «Мосфильма», я тебе пропуск закажу. Готовь кошелек под свои пятьдесят процентов.

На другой день я расписался в шести местах и получил кучу денег за сценарий под условным названием «Море дождей и слез». Мы с Генкой написали его за неделю под ящик портвейна, между, помнится, «Прибоем» и «Столкновением в бухте». Признаться, я уж и не надеялся что-то за эту нашу халтуру получить. Но плохо я знал Генку, все-таки пристроил он наше «Море».

Два следующих дня мы с ним пьянствовали, а в понедельник он уехал в Екатеринбург на совещание писателей-фантастов. Он звал и меня с собой: мол, один звонок некоему Скворцову – и меня включат в состав делегации москвичей, но я же не москвич, не писатель и тем более не фантаст.

– Гордец и дурак, – заключил Генка, выслушав мой ответ, замахнул сто пятьдесят на посошок и уехал.

10 мая на Казантипе предполагался сбор группы «Море дождей и слез», моя явка там была обязательна. Это было оговорено в договоре, который я, по правде говоря, и не читал. Генка уехал, а я остался в Москве один на один со своим гонораром. Столько денег сразу у меня еще никогда не было, и вполне возможно, что больше уж и не будет.