Разлюбовь, или Злое золото неба

– Ладно, п-пусти, отвечаю на вопрос… С пятого числа по сегодняшний день твоя подруга садилась в «Мазду» шесть раз. И это только в тех случаях, когда они при мне расставались с Евой, сам понимаешь. Персонально за Анной Евгеньевной мы не присматриваем. У меня все.

Эту информацию надо было переварить. Я отпустил его куртку и достал сигареты. Руки у меня ходили ходуном от выброса адреналина. Самым паршивым было то, что я сразу представил себе все самое худшее, с воображением у меня полный порядок. О, блин! Лучше бы я его не трогал.

– А как насчет ободранных обоев и простукивания стен? – спросил я наобум.

– Не понял. – Он отряхнулся, поправил шарф, тоже достал сигареты и закурил. Стоял в двух шагах от меня, спокойный, собранный, цельный, не то, что я. – Что за обои? Что за стены? Кстати, ты не боишься, что, пока мы тут толкуем, случится какой-нибудь зекс с Евой? Или с Анной? Мне, между прочим, деньги платят за охрану.

Он был прав.

И я его отпустил.

А сам побежал знакомыми проходными дворами и через пять минут догнал вас. Весь остатний путь до улицы Алабяна мы ели пончики, обсыпанные сахарной пудрой, и хохотали над анекдотом про чукчу и Буратино. Вернее, это вы хохотали, а мне не хохоталось, не шла из головы эта красная «Мазда», зараза, гадина, сука позорная. Век бы не видеть японских машин! Периодически я озирался по сторонам, надеясь засечь на горизонте Юрикова или его команду. Но они или потеряли нас, или двигались так грамотно, что совершенно сливались с вечерним московским пейзажем. Мы благополучно дошли до вашего дома; я посидел у вас полчасика и поехал к себе.

Глава 5

Ганс познакомил нас с тобой в конце июня, числа двадцать седьмого, а ровно через месяц, когда мне стало невмоготу в своей тоскливой и пьяной глубинке под названием «город Приволжск», я плюнул на все и раньше времени приехал в Москву. И мы с тобой снова встретились и, как это ни странно, опять с помощью Ганса. Он сновал по материку туда-сюда и частенько оказывался в нужном месте в нужное время. Это ведь тоже своеобразный талант.

Наших в общежитии никого еще не было, только на третьем этаже круглосуточно кипели страсти-мордасти – абитура готовилась к экзаменам, – да ночами кто-то бродил по коридорам и бубнил: «Префиксом называется значимая часть слова, находящаяся перед корнем и другой приставкой и используемая… и используемая… и используемая, значицца…» – и шелест страниц.

Дни шли за днями, одинаково пустые и вялые от жары и безделья, некуда было спешить и ровным счетом нечего делать, вечерами я не находил себе места, пробовал читать, пробовал смотреть телевизор, как-то на третьем этаже попробовал расстрелять время, но, посидев в тамошней компании двадцать минут, понял, что ничего нового и тут не предвидится, и ушел к себе. И вот в один из таких праздных бесконечных вечеров, когда я добивал очередной день с завидной бездарностью, раздались шаги и – служебный стук в дверь. Голос вахтера; спускаюсь вниз, на вахту, беру трубку: алло, да-да, привет, Ганс! Потерял номер моего мобильного? Записывай по новой, диктую. Хорошо, что я уже в Москве? Да, Ганс, это неплохо, хоть и скучновато. Не мог бы я помочь сеструхе с переездом? Конечно, мог бы, байда знакомая. Запоминаю: десять утра, Садово-Сухаревская, 72—40, четвертый подъезд.

На Сухаревке вы с Евой прожили полгода и теперь переезжали на улицу Алабяна. Из разговоров я понял, что освободилась квартира какого-то родственника, он работает за границей, в Москве появляется изредка, и, пока его нет, в его хате можно пожить на халяву. Вещей у вас было немного: четыре коробки из-под телевизора, книги, лыжи, аквариум да пяток черных мешков с одеждой, перехваченных скотчем. Ганс застрял в какой-то конторе, не смог подъехать, да, собственно, мне и одному там нечего было делать: я покидал вещи в кузов, посадил в кабину Еву и дал ей в руки горшок с аспарагусом. Давай, шеф, рули на Алабяна, велел я водиле и махнул к тебе в кузов со словами «А вот и я». Там нужно было поудобнее устроиться на книгах и взять в руки аквариум с какими-то ценными рыбками.

Тогда, в ту летнюю, далекую пору, ты была не в моем вкусе. Заурядная чистенькая внешность, которую самую малость разнообразят легонько сросшиеся брови и черные тяжелые волосы, так и не выгоревшие за лето, – вот мое первое московское впечатление от тебя. Теперь от него мало что осталось, только иной раз, когда застаюсь врасплох с воспоминаниями о том переезде, вдруг похолодеет под сердцем, и там становится как-то сладко и горестно – и вот только тогда вижу тебя ту, неприметную быструю девочку в зеленых бермудах, с простеньким колечком на пальце, сидящую под тентом у правого борта и грызущую яблоко.

– Ганс сказал, что вы любите мотоциклы? – спросила ты первым делом.

– Мотоциклы? – Я держал в руках аквариум и боялся его расплескать. Любовь к мотоциклам – это, пожалуй, было сказано слишком круто.

– Просто раньше я занимался спидвеем – вот и вся любовь.

– Ой! Это что-то связанное со спидом?

– Спидвей – это мотогонки на треках, – глубокомысленно изрек я.