Разлучница

– Милая девочка, вкус тонкий, а стиль никак не вырабатывается.

– Разве стиль и вкус не одно и то же? – млела Ася.

– Отнюдь. Вкус, Асенька, я определила бы как интуицию, деленную на опыт. А стиль – как опыт, деленный на интуицию…

Или Ася вдруг подобно Кире Петровне заявляла о чем-либо: «Я убеждена». Марта Павловна не перебивала. А потом мягко уточняла:

– Так убеждена или уверена, Асенька? Вы вслушайтесь: убеждена – беда, уверена – вера. Впрочем, я не филолог.

Ну не могла Ася объяснить Кире Петровне свою потребность беседовать не только о жратве и испражнениях, хотя в силу вариабельности и жратвы и испражнений тема эта была неисчерпаемой. Иногда она сопровождала теткины отчеты о цвете и консистенции утреннего стула вежливым торопливым бормотанием: «Что естественно, то не безобразно, Кира Петровна. Только помните, что я не врач». – «Но ты женщина», – возражала та. Ася вздрагивала. Как-то она осторожно завела разговор с Мартой Павловной о дневниках Дали, в частности о записях про все те же фекалии гения.

– Детка, в личных дневниках человек волен писать что ему угодно. А мы вольны обсуждать что нам угодно. Нам угодно говорить именно об этом? – безмятежно улыбнулась художница.

«Как женщины, мы просто обязаны», – еле слышно пробормотала Ася. Мысленно поклялась никогда больше не тратить и секунды на физиологию Киры Петровны, но оказалась клятвопреступницей. Что-то в ней нудило: «Тебе трудно выслушать пару фраз старухи, для которой сходить в туалет – смысл остатка жизни? Трудно, да. Тогда упивайся тем, что совершаешь подвиг».

Не получалось у нее и втолковать Кире Петровне разницу между бережным к чужой беззащитности Мартиным «Асенька» и расточительным теткиным «Эй, ты, Ася»… Билась, билась и заметила горько, что ее, обеспеченную, молодую, благополучную, подобрала однажды нищая, старая, малоизвестная художница Марта. Отогрела, приласкала, накормила.

– Это чем же? – взвилась Кира Петровна.

– Надеждой, тетушка. Надеждой на то, что жизнь не слишком отвратительная штука. А ведь если принять ваше толкование ее, то нужно удавиться без промедления.

– Господи, лишь бы язык почесать! – возмутилась Кира Петровна. – Хоть бы сделали вам, негодяйкам, двенадцатичасовой рабочий день. Да следили, чтобы вы своих холеных спин не разгибали. Да выходные отменили. Начитаются всякой хреновины и несут вздор. Бесполезные вы для людей, вот что.

Ася тогда и спорить не стала. Закрылась в своей спальне и вернулась думами к Марте. Кажется, уже во второе свое посещение стерильного пустого дома художницы Ася перечислила несколько десятков человек, с которыми общалась. Марта Павловна удивилась и попросила коротко каждого охарактеризовать. Ася сделала это и вдруг признала, что многовато получается, что в последнее время она от них устает. Мало того что лет за пять они разделились на группы по одинаковым интересам и манерам поведения, причем строго по признаку достатка. Так еще и оказалось, что их обиды, измены, радости и горести бесконечно повторяются. Будто в каждом развивается своя тенденция и нет никакой возможности сменить ее на другую. Они по-прежнему были необходимы Асе, но как-то иначе, не по шаблонам, изготовленным любопытством в ранней юности. Она запуталась, она пробовала освободиться хотя бы от самых назойливых, явно пытавшихся ее использовать. Все чаще ей мерещилась правота Киры Петровны относительно человеческой природы. Но сил послать тех, кто привык жаловаться на все подряд, не хватало, и уже почти отчаяние селилось в ней. Пожалуй, масштаб и некоторые оттенки знакомой жажды избавления были новы и небезынтересны Асе. Но впервые она не представляла себе, в какие действия это выльется. Ее действия, потому что их реакции были до неприличия прогнозируемы. А они считали такую предсказуемость добродетелью.

Ася боялась смотреть в лицо Марте Павловне, когда выдирала из своего желания предстать перед ней отличной от толпы, любящей всех людей, правду: она вот-вот с этими самыми людьми перессорится – непристойно, грубо, скандально. И потом умрет. А что ей останется после этого? «И Кира Петровна, которая день и ночь твердит, что меня объедает сволочь и что презирает меня за открытость навстречу такой же точно сволочи, восторжествует», – подумала Ася. Ее передернуло. Сколько можно жить назло Кире Петровне? Она решилась и сообщила Марте Павловне, что не видит больше смысла ни в старых, ни в новых знакомствах. Вся ее философия разваливалась – этакое полено наивности под топором времени. В печь его, хорошо просушенное обстоятельствами, пусть себе превращается в золу печального опыта. Вот только греться у этой печурки будет не Ася, а любители посудачить о ее несуразности…

И тут искательница поняла наконец, до чего дожилась с теткой мужа. Во-первых, она и впрямь считала себя ненормальной. Во-вторых, ждала от старой художницы спасения. Но та лишь заботливо долила ей чаю. И понимающе кивнула. Молча.