Размах крыльев ангела

Мария захохотала. Захохотала так, что от смеха расплескался на грудь кофе, принялась стирать капли с груди. Хорошо, что блузка темная и пестрая, не будет заметно, что она, не приступив к обязанностям, уже успела обляпаться. Ох, ну надо же, в отцы ей годится, даже старше еще, а «мать»!

– Ну, Николай Степаныч, зачем вы так. Ой, насмешили меня. Какая я вам мать!

– Хочешь, дочкой буду называть. Не внучкой же.

– Зовите лучше Машей. Марией Македонской.

Маша терпеть не могла, когда ее звали всякими рыбками, зайками, солнышками, прочей флорой и фауной. Она продолжала смеяться, и от заливистого, радостного смеха даже поплыла тушь в уголке глаза.

Степаныч решительно отверг предложение:

– Нет. Машей сколько угодно, а Македонской не могу.

– Почему? – изумилась Маша, прервав смех.

– Потому что каждому человеку имя и фамилия его должны соответствовать, – назидательно пояснил пьяненький философ. – Если подходят они человеку, то все у него в жизни складывается хорошо, а если не подходят, то и счастья нет. Уходит счастье, не держится. Вот скажи на милость, какая ты Македонская? Маша – да, но не Македонская никак. Ты раньше кто была, до замужества?

– Мурашкина, – ответила Маша, заинтересовавшись его теорией.

– Видишь, Мурашкина, – удовлетворенно произнес Степаныч, повторил, будто пробуя на язык, ощупывая сочетание на вкус:—Мария Мурашкина. И надо тебе быть Мурашкиной, а не Македонской, оно тебе подходит.

– Николай Степаныч, – серьезно, глядя ему прямо в глаза, сказала Маша, – я же вижу, что вам Саша не нравится. Но он мой муж. Мы с ним в церкви венчались. Я не могу больше быть Мурашкиной.

И не было в ее словах твердой уверенности. Но не рассказывать же, как часто последнее время думала о том, что именно после замужества начались в ее жизни горькие перемены. То есть после перемены фамилии. Получается, что по-своему он прав. Пока была Мурашкиной, все в жизни ее было просто и гладко, а как стала Македонской… Будто бы сама себя потеряла. И в отношениях с мужем, кстати, словно трещина в последнее время пролегла. И ширится трещина, растет… Эйфория прошла, а трещина растет. А может быть, все кажется? Может, это с непривычки, от усталости? От этих дурацких, Богом забытых Лошков, пыжащихся казаться очагом культуры? Ответа у Маши не было.

Посидели молча. Степаныч поглядел на старинные настенные часы с кукушкой, заторопился:

– Пойду я, Мария, спасибо. Очень вкусно у тебя, молодчина. Сейчас приедут уже, а я сегодня не комильфо. Лучше меня сегодня никому не показывать. Не брился я.

– Николай Степаныч, вы не пейте больше, – с тоской в голосе произнесла напоследок Мария.

– Уговорила, сегодня не буду. Посплю пойду. Вечером не убирай сама, приду, помогу убраться. А сейчас пойду, не ровен час понабегут, а у меня Незабудка под крыльцом. Она, конечно, красавица теперь, чистая, причесанная, но все равно…

Он ушел, а вскоре вправду один за другим подъехали три автобуса. Один привез своих туристов, из облцентра, а два, – о, счастье! – с самыми настоящими французами, Маша издалека узнала знакомую их, певучую речь.

С появлением туристских автобусов будто бы преобразились в один миг и сами Лошки. Словно проснулись. Раскрывались двери лавок-лавчонок, накрывались к обеду длинные деревянные столы возле трактира, плыли по воздуху аппетитные запахи наваристых русских щей, свежеиспеченного черного хлеба. Валя с Людой садились за старые, почерневшие от времени резные деревянные прялки, ловко выпускали из умелых рук тонюсенькую нить козьего пуха. Гончар Слава раскручивал свой круг, мял сильными руками глиняный комок, на глазах изумленной публики творил и творил чудеса, превращая его либо в кринку, либо в горшок. Нина Савельевна споро и сноровисто стучала коклюшками, плела кружево. Художники выставляли бесчисленные, написанные на березовых спилах миниатюры, картины маслом, карандашные этюды. Виды русской природы с неизменной березкой на переднем плане, покосившейся церквушкой вдалеке, на холме.

Одним словом, оживали Лошки, и Маше начинало казаться, что на самом деле и в сонных Лошках кипит, бурлит жизнь. Все заняты делом, только она одна словно стоит на берегу и смотрит, смотрит с печалью на проносящуюся мимо нее чистую, студеную воду. Закрутило на недельку водоворотом, обдало брызгами быстрой, свежей воды, а дальше опять – только унылый берег да участь созерцательницы.

Как и предсказывала Александра, приехавшие экскурсоводы были в Лошках старыми знакомыми. Заходили в музей, словно квочки собирая вокруг себя группу, и тут же интересовались у Маши, где Александра.

– Извините, Александра ненадолго уехала, – вежливо отвечала им Маша, – я за нее.

И отчего-то к ней сразу теряли интерес. Оставалось ей только смотреть за порядком: чтобы шаловливыми руками медвежье чучело не трогали, в кукушку пальцами не тыкали, когда она наскоро выскакивает из окошечка ходиков, скрипуче повторяя свое «Ку-ку», незаряженные ружья со стены снять не пытались.

Крещение состоялось с русской группой. Ничего сложного, а на стойку Маша предусмотрительно поставила табличку «Извините, закрыто».