Разменная монета

— Вы сами поставили себя на колени перед своими кровавыми правителями, — пожал плечами Дерек. — Вас можно было бы пожалеть, если бы вы с колен не угрожали остальному миру ядерным оружием. Нищий и голодный опасен сам по себе. Нищий, голодный да ещё вооружённый попросту невозможен в цивилизованном обществе.

— Да при чём здесь мы? Какое это имеет к нам отношение?

Никифоров знал, что не сумеет объяснить воспитанному на классическом: «Каждый народ имеет то правительство, которое заслуживает» — Дереку, что к России, к русским это имеет примерно такое же отношение, как торг двух разбойников над не просто стоящей на коленях жертвой, но до полусмерти замученной, с забитым землёй ртом, скрученными проволокой за спиной руками, а теперь ещё и славненько облучённой. Выйдет ли жертве облегчение от того, что один некогда скрутивший её разбойник, вволюшку попивший её кровушки, поплясавший на её костях, пустивший по миру её имущество — нажитое и укрытое в недрах — малость поослаб и готов теперь за неимением полезных ископаемых уступить её другому, может и не столь охочему до крови, может и почитающему на свой манер Христа, может статься, очень даже неплохому, просто отличному малому, но неизбежно думающему о своём интересе, давно списавшему несчастную жертву со всех исторических и человеческих счётов, приравнявшему её к мусору, да и не больно-то доверяющему, хоть и по-ослабшему, хоть и переставшему рычать по-звериному, а всё ж со многими укрытыми в лохмотьях лезвийцами разбойнику?

Тщетно было объяснять это Дереку.

Мысли Никифорова о настоящем положении, путях развития России воистину были смутны, туманны, обрывисты, как первые видения очнувшегося после булыжного головопробойного удара, не ведающего, долго ли он пролежал, человека. Определённа была лишь ненависть к грабителю, да только лик его казался каким-то изменчивым, вспоминалось, что будто и сам оплошал, а потому предстояло подозревать каждого встречного. Чувства же Никифорова к России были чисты, теплы, как слёзы. Однако, заговори Никифоров о чувствах, Дерек посчитал бы его за прохвоста, придурка, восхваляющего золотые кружева на кафтане голого короля. Дерек предпочитал оперировать конкретными, доказуемыми категориями. У Никифорова же за душой не было ничего, кроме ненависти к грабителю, смутных мыслей о путях России, чистых, как слёзы, чувств к ней.

Никифоров решил не метать бисер перед въехавшей на их второй этаж англо-голландской свиньёй.

Но Дереку хотелось ясности в вопросе, в котором ясности быть не могло. Ясность была утоплена в крови, заслонена миллионами мёртвых теней. Они тоже хотели понять. Живой разум зашкаливало, как измеритель радиации вблизи реактора. Но это была чужая для Дерека кровь, чужие тени. Его разум работал на других волнах.

— Да-да, — задумчиво произнёс Дерек, — перед отъездом в Москву я прослушал в нашем университете курс лекций по психологии современного русского человека. Вам свойственно списывать многочисленные пороки вашей действительности на власть, которую вы тупо и пассивно приемлете, и в то же время относить то человеческое, что в большей или меньшей степени присутствует в душе каждого человека не важно какой национальности, на счёт России, страны, бывшей до одна тысяча девятьсот семнадцатого года, впоследствии территории чудовищных социальных экспериментов под литерами: РСФСР и СССР, существующей за счёт неэффективного экспорта сырья и варварского истребления собственных ресурсов, к которым относится также и население территории.

— Дерек, — ответил Никифоров, — мы, русские, никогда не смиримся с тем, что России нет. Как не смиришься с тем, что нет этой твоей… Бельгии, ты. Россия есть, Дерек, она в нас, она уже возрождается. Мне неприятно говорить с тобой. Тебе-то что сделала несчастная Россия? Ты-то за что её ненавидишь? Тем более если её, как ты полагаешь, нет?

— Об этом тоже говорили на лекциях, — подтвердил Дерек, — болезненном отношении русских к критике их нынешнего рабского состояния. Но согласись: есть критика и критика. Вы сами отделяете себя от преступлений, которые творили укрывшиеся за литерами действующие от вашего имени правители. Так почему же не отделяете себя и от критики действий этих самых правителей? Почему делаете вид, что не понимаете, что ненависть в мире вызывают не Россия сама по себе, а стремление её правителей распространить чудовищный эксперимент на другие народы, и русский народ лишь в той степени, в какой он согласен быть инструментом, покорным исполнителем этих преступных стремлений? Вы отделяете себя от пороков своей системы, считаете её навязанной извне, в частности, врагами русского народа. Но почему тогда принимаете критику этой системы на счёт русского народа? Так навязана система, или она ваша кровная и другой попросту быть не может?