Размышления над Февральской революцией

Ведомый своими думскими советчиками, Михаил не проявил понимания: где же граница личного отречения? Оно не может отменять форму правления в государстве. Отречение же Михаила оказалось: и за себя лично, и за всю династию, и за самый принцип монархии в России, за государственный строй её. Отречение Николая формально ещё не было концом династии, оно удерживало парламентарную монархию. Концом монархии стало отречение Михаила. Он — хуже чем отрёкся: он загородил и всем другим возможным престолонаследникам, он передал власть аморфной олигархии. Его отречение и превратило смену монарха в революцию. (То-то так хвалил его Керенский.)

Именно этот Манифест, подписанный Михаилом (не бывшим никогда никем), и стал единственным актом, определившим формально степень власти Временного правительства, — не могли ж они серьёзно долго держаться за фразу Милюкова, что их избрала революция, то есть революционная толпа. Также и назначение Львова Николаем Вторым они не хотели признать. Безответственный манифест Михаила и стал как бы полной конституцией Временного правительства. Да ещё какой удобной конституцией: трон, то есть Верховная власть — упразднялась и не устанавливалось никакой другой, значит: Временное правительство помимо власти исполнительной становилось также и Верховной властью. Как будто оставалась ещё законодательная власть, то есть Государственная Дума (и Государственный Совет)? Но хотя именно в эти дни слова «Государственная Дума» порхали над Петроградом и были несравненно популярны — на самом деле Дума уже потеряла всю власть, да и перестала существовать. С первого же своего шага Временное правительство отшвырнуло и убило Думу (и тем более Государственный Совет) — тем самым захватило себе и законодательную власть. (Короткие часы ему казалось, что оно прочно удержится на соединённом энтузиазме общества и народа.)

Большего беззакония никогда не было совершено ни в какое царское время: любая «реакция» всегда опиралась на сформулированный и открыто объявленный закон. Здесь же похищались все виды власти сразу — и необъявленно. При царе сколько было негодований, что открытыми указами производились перерывы в занятиях законодательных палат! — но блеснула эта свобода, и законодательные палаты распустили одним ударом, беспрепятственно и навсегда.

О, как ждали годами и прорицали ответственное министерство ответственное не перед каким-то там монархом, но перед народом! Наступила эра свободы — и те самые излюбленные «лучшие люди народа» создали министерство, вкруговую безответственное, не ответственное вообще ни перед кем: они захватили в одни свои руки и Верховную власть, и законодательную, и исполнительную. (Да и судебную.) Тут — больше, чем прежнее Самодержавие.

И можно было бы сказать, что они стали новыми диктаторами или самодержцами, если бы из слабых своих рук они тут же не разронили всю эту власть — на мостовую, Совету рабочих депутатов или кто вообще захочет. Перед совдепом правительство сразу же связало свои руки восемью условиями, — а взамен за них не получило никакой поддержки Исполнительного Комитета — только ту, что он пока правительство не свергал, но даже и свергал, на каждом шагу действуя помимо него, против него и нанося удары по его авторитету. Совдеп стремительно разваливал армию — но вопрос о сохранении её даже не всплыл в протоколах правительства. Зато серьёзно обсуждалось, как сохранить верность союзникам, зато угодливо приглашали делегатов совдепа проверять расходование правительственных финансовых средств.

Так и с судьбой Государя. Достаточно было совдепу цыкнуть — и всевластное правительство проявило решительную твёрдость в аресте царя, — а почему, собственно? Царь добровольно отрёкся и именно этому правительству пытался преемственно передать власть — уже это, казалось бы, морально обязывало правительство по отношению к бывшему монарху. Можно было ограничить его местожительство — в тот момент ни газеты, ни петиции не требовали большего, — но зачем арест? Защитить царя решётками от гнева и расправы масс? Но такого народного движения — к расправе — нигде и никем проявлено не было.

Так только — угодить совдепу? Пожалуй, не только. Временное правительство после трёх дней своего горевого царствования уже стало опасаться морального сравнения себя с царём? Свергнутый, но вольный в жизни царь становился мозолью именно правительству. Это сознание проявилось у министров быстро. Уже 6 марта Некрасов дал знать Чхеидзе, что Временное правительство не возражает против ареста царя и даже поможет в нём. На частных переговорах министров, где стержнем был Керенский, арест был, очевидно, решён уже 5 марта, поскольку 6-го Керенский уже посылал искать место заключения для царской семьи. (Предполагалась Осиновая Роща, имение Левашовой, в сторону Карельского перешейка.) 7-го он поехал в Москву и произносил красивые слова о милосердии, а в самом червилось спиралью огненно-революционное нетерпение: доказать на следствии измену царя и затем судить его — какая будет крылатая аналогия с Великой Французской.