Размышления о чудовищах

— А ты шустрый, — пробурчал Роки и дал мне его, и я позвонил Марии, и мы договорились встретиться, когда мне захочется, в ее ангаре ужасов, потому что она редко выходила, так она мне сказала. По правде говоря, Мария отвечала по телефону очень сухо, а место это находилось в пяти километрах от города, и такси стоило мне огромных денег, но инстинкт толкал меня на экскурсию, а у этого безумного капитана нет ушей. Ни ушей, ни здравого смысла — и так он правит своим безумным кораблем.

Собаки сидели в клетках, само собой разумеется. Много клеток, много собак. (Лай, собаки, бьющиеся о металлическую паутину, и собаки, дерущиеся между собой.) Я не очень люблю собак, как вы знаете (и кошек тоже), но несложно было угадать в глазах этих пленных животных бесконечный груз тоски, предчувствие враждебной тайны, потому что взгляд этих псов выражал трогательное сиротство перед удивительной перспективой смерти, — путешествия без гарантированного пункта назначения, непредсказуемой лотереи сумерек, волнующего лототрона Потустороннего: тебе может выпасть с равной долей вероятности как Вечная Жизнь, так и Ничто. (Кто знает.)

Мария убивала собак из винтовки, стрелявшей дротиками с веществом, первоначально парализовавшим их, а затем убивавшим.

— Они не страдают.

(Нет.)

Потом она сжигала трупы в печи («Вон там»), возведенной посреди участка, и использовала пепел как удобрение, в подтверждение гипотезы Анаксимандра, — о которой я вам уже рассказывал, если мне не изменяет память, — в отношении превращений материи: от собаки к помидору, например.

Неожиданно, пока Мария кидала еду заключенным, один песик, у которого хвост был похож на оперение птицы, проскользнул у нее между ног и принялся носиться по помещению в поисках выхода, несомненно, потому, что унюхал близкую смерть, — однако беглец везде находил ограду. Но в конце концов интересна, само собой разумеется, не попытка собаки к бегству, а то, что Мария принялась бегать за ней.

— И что интересного в том, как ветеринарша бегает за собакой? — спросите меня вы.

Ответ очень прост:

— Ничего.

Но я почти убежден в том, что хороших телок (и простите мне это выражение, ведь я говорю не о Красоте, а о другом явлении, несколько более низком и более скотском) узнаешь тогда, когда они бегают.

(—?)

Действительно, когда хорошая телка принимается бегать, у нее это почти не получается, потому что у нее все двигается и колышется: у нее болтаются груди, скрипят ляжки, бедра цепляются друг за друга, подскакивает задница… И она кажется великолепным вывихнутым телесным агрегатом, телом, парящим в невесомости, в замедленной съемке, потому что во время бега она осознает, что у нее есть тело, за которое кто-то способен умереть или убить, и тогда она чувствует, как ее ощупывают и почти что трахают эти невидимые духи, живущие в воздухе: взгляд жаждущих мужчин, — и она движется вперед в замедленном ритме, невольная акробатка, удивляясь самой себе, нестерпимому чуду своих движений, своей портативной пышности.

— А Мария — телесный агрегат такого рода? Конечно, нет, но у нее все двигалось, пока она бегала, а это — хороший знак.

(Потому что есть женщины, у которых даже ресницы не двигаются: женщины-палки, несгибаемые, как палки, — они обычно разочаровывают, если добьешься от них, чтоб они разделись догола в полуметре от тебя.) (Этот дефект они компенсируют разве что темпераментом демона.) (Демона-палки.)

Однако коль скоро мы добрались до эдаких рассуждений, вы спросите меня:

— Ты переспал с Марией?

Да, конечно, да, но не именно в тот день, а примерно двумя неделями позже.

— Трансвестит умер.

Об этом сказал мне Хуп в «Оксисе».

— Он лопнул со всех сторон. Бум! — и он скривил лицо с выражением отвращения и руками изобразил взрыв, как будто объясняя, что Шэрон Топасио взлетел на воздух, образовав ядерный гриб из силикона и эстрогенов.

Не считая симптомов гриппа и леденящего душу явления ампутации, я почти ничего не знаю о медицине, но, в общем, естественно, что Шэрон Топасио должен был взорваться рано или поздно, я так думаю, потому что это уже было не человеческое существо, а химическая бомба.

— Накрылось твое предприятие, — сказал я Хупу, ведь это предприятие, вкупе с его восхищением перед Тем, Кто Был, отравило мое к нему уважение: он никогда не был исключительным человеком, но также никогда не был подонком, способным спекулировать на умирающих трансвеститах и играть на простодушии матерей умирающих трансвеститов.

(— Какое предприятие, старик?)