Разногласия и борьба или Шестерки, валеты, тузы

Привалов на это отвечал, что внешняя торговля, банки, почта и телеграф — вот вам национальное достояние. А Свистунов — это национальная гордость, и это уже немножко другое. И вообще, добавил он, у нашей семьи двойные права на эту собственность. Свистунов — это наш предок, а не ваш, товарищ Копытман, да, наш, а не ваш, и в прямом и в переносном смысле этого слова.

А сверх того на такие вещи есть еще и моральные права, и они тоже у нас. Потому что моя бабка, рискуя собственной жизнью, вынесла свистуновский архив из-под самого носа гаишников и прятала его по четырем разным адресам, хотя была почти уверена, что за ней следят. Привалов не врал. Ему мама так рассказывала. Это точно известно, что мама, потому что она так всем рассказывала. И правильно сделала, потому что если бы она рассказывала какую-нибудь другую, например, приведенную выше версию, то никто бы ей не поверил. Публику такие вещи не убеждают.

Редактор (Копытман) все это съел, но не утерся, а затаил страшную злобу, потому что как порядочный человек никому не мог простить подобной наглости. Привалов нажил врага.

Особенной беды в этом не было. Волков бояться, в лес не ходить. Привалов твердо знал, в большом деле враги всегда будут, но ври хорошей организации на каждого врага найдется по хорошему другу. В конце концов, все люди враги, но и друзья тоже, и без диалектики вражды и дружбы подлинной жизни не бывает, к этому надо относиться без паники. Главное — держаться за свое крепко. Социализм — это, конечно, звучит гордо, и даже прекрасно, и даже убедительно; пусть сберкассы будут общие, но что мое, то мое. Привалов наплевал на Копытмана.

Книжка вышла, расхватали ее моментально, на черный рынок попала чуть не половина тиража, рецензии были только положительные, а один критик, широко известный своим тайным антикоммунизмом, написал даже восторженную рецензию и первым прозрачно намекнул, что это дело тянет на государственную премию. Привалов только усмехнулся, потому что знал, что пока что не проходит на этот куш по возрасту, но был вполне удовлетворен, потому что намек на выдвижение в двадцать пять важнее и приятнее для души, чем сама премия в шестьдесят. Особенно полезно было то, что первым свой голос подал всем известный тайный антисоветчик. Это гарантировало шумный успех среди интеллигенции. Премия подождет, думал Привалов, народное уважение тоже не хер собачий.

Редактор (Копытман), тайный рыцарь лессе-фер[1], имел все основания, когда сетовал на монополию. Привалов контролировал Свистунова почти полностью. Где-то на далекой периферии еще копошились какие-то свистуноведы областного и краевого значения, в пику центру подсчитывающие количество шипящих в рифмовках поэта или занимавшиеся оформлением свистуновских стендов в краеведческих музеях. Это все было не в счет. Возник было на горизонте какой-то западник-формалист (не то в Паневежисе, не то в Даугавпилсе), объявивший Свистунова последователем не то Верлена, не то Верхарна, но Привалов тут же вытащил из сундука специальное заявление самого Свистунова, где он неодобрительно отзывался о закате буржуазной культуры и, как нарочно, особо заклеймил этих двух. Последовала убийственная публикация, и из структуралиста вышел воздух.

Был еще, правда, совсем уж комический эпизод с одним ленинградским доцентом, который вспомнил, что в течение одного дня был следователем по делу Свистунова. Как видно, этот доцент совсем уже выжил из ума, что было неудивительно, поскольку его самого потом арестовали и протаскали по лагерям до самого 56-го. Правда, он мотивировал свои права на Свистунова довольно расчетливо, упирая и на то, что был следователем, и на то, что сам сидел, но публика его не приняла.

Между прочим, этот пример показывает, что одно и то же сочетание биографических эпизодов одним людям идет на пользу, а другим во вред. В то же самое время по Ленинграду гулял один артист, который, как и многие его коллеги, в 30-е годы работал гаишником, а в следующее десятилетие сидел сам. Так вот ему были и почет, и уважение, от государства почет, от публики уважение, а упомянутого доцента за то же самое сочетание свойств все презирали и рта не дали раскрыть. Вот и рассчитывай. Так что этого доцента Привалов просто игнорировал.

Таким образом, Привалов оказался безраздельным владельцем всей свистуновской тематики в культурной жизни страны, и никакие опасности ему не грозили. Свистунов внедрился в культурное наследие навечно, так что Привалов мог быть спокоен даже за своих детей, которых, правда, пока что еще не было, но в связи с надежной экономической базой фамилии должны были появиться: тут нечего было бояться. Кормиться Свистуновым можно было бы вплоть до следующей общественной формации, если бы таковая наступила, но, как была убеждена публика, наступившая общественная формация была уже окончательной, если не считать общественной формацией царствие небесное, но на такой идеализм (или материализм, черт его знает) уже никто не был способен.