Разногласия и борьба или Шестерки, валеты, тузы

Так, так, подумал Привалов. Мило, очень мило. Копытман-то никак не альтруист. А я-то, а я-то. Ах я свиное рыло, ах я идиотина, ах я раззява иерусалимская, уж, кажется, повидал людей, знаю, чем пахнет, а проворонил. Проспал, прозевал, продул. Ан нет, господа, ан нет, Копытман, ан нет, еще поглядим, чья возьмет. Я не я, а я тебя объегорю, бестия продувная. Ишь, старый еврей. На еврея и напал. Еще жопу мне лизать будешь, падла.

Но вслух он промолчал. Сказал только: ммммм. И больше ничего говорить не стал.

Головлев подождал, подождал и опять заикнулся. Так что видите сами, что за публика, сказал он. Я думаю, что вам надо их как-то приструнить.

Привалов сделал головой вопросительный знак. Он был не прочь узнать, что предложит неожиданный моралист с книжной барахолки.

Я и сам, сказал, нахмурившись, Головлев, намылился сами знаете куда. Так что могу предложить свои услуги.

На каком основании, нашел, обалдев, что спросить, Привалов. Что он имел в виду, неясно. Но Головлев понял вопрос по-своему. Моя двоюродная тетя — еврейка, сказал Головлев, показывая почему-то большим пальцем правой руки через левое плечо.

Нет, кашлянув, уточнил Привалов. Я спрашиваю, на каком основании вы, я подчеркиваю вы-вы, претендуете на архив Свистунова за границей.

Головлев опять ничего не понял. Как на каком, спросил он. Я же буду за границей.

От того, что вы будете за границей, сказал Привалов, нам со Свистуновым ни жарко, ни холодно. Я спрашиваю, у вас есть, ну, как бы это сказать, я, право, не знаю, как выразиться, я хочу спросить, у вас есть какие-то, ну, скажем, моральные, что ли, права владеть этой собственностью?

Я кончил тот же пединститут, что и Фрадкин. Я думаю, что я уж никак не хуже. А литературные способности у меня даже выше. Я и стихи пишу.

Пишите себе на здоровье, поморщился Привалов. Но это ведь, как бы поточнее сказать, я, ей-Богу, не знаю, как лучше произнести, такая для меня неясная сфера, ну да ладно, скажем: есть ли у вас права человека на это право?

Головлев тоже обалдел от проблемы. Он помотал головой, стряхнул неуместные мысли, собрался с уместными и рассудительно сказал. Ну как же вы не понимаете, черт вас дери. Ведь я же буду там. Значит, у меня руки дойдут.

Это, что ли, и есть ваши основания, почти взорвался Привалов. А если я здесь, и у меня руки не дойдут, то я, значит, права лишен? Вы соображаете, что говорите?

Головлев явно не соображал, но сказал, что соображает. На это Привалову ответить было нечего, и он по-стариковски повалился в кресло. Что прикажете делать, спросил после некоторой паузы он.

Головлев смутился. Я ничего вам приказать не могу, я и не приказываю, я предлагаю. Давайте-ка заключим союз против Копытмана.

Привалов долго чесал нос, прежде чем ответить. Наконец он сказал, мы подумаем, и на этом сцена закончилась.

На следующий день Привалов вызвал Копытмана. Копытман явился как штык. То ли что-то разнюхал, то ли интуиция, то ли приперло.

Я вам чрезвычайно признателен за помощь, сказал Привалов вежливо, но со значением. Как дела у вашего сына? Когда отъезд?

Копытман все понял. Отъезд скоро, сказал он, ничего не успели толком подготовить. Все это проклятущее КэГэБэ. Думаешь уехать — отказ. Готовишься к отъезду — вышибают. Черти.

Вы прошлый раз мне говорили, взял быка за рога Привалов, что за границей есть какие-то там поляки, у которых тоже имеются документы, представляющие взаимный интерес.

Как же-с, живо откликнулся Копытман, как же им не быть. Есть-с. Имеют место. И поляки, и документы.

Хм, сказал Привалов, не зная, с какого боку атаковать. Готовился, готовился, подумал он, а теперь и слова вымолвить не могу.

Копытман понял затруднения товарища. Э, сказал он, что вертеть вокруг да около. Я и сам завтра собирался к вам приехать по этому делу. Сами понимаете.

К сожалению, понимаю, сказал Привалов, делая суровый вид. Ему казалось, что Копытмана надо пугать.

Не пугайте, сказал Копытман, я пуганый. Стар я, чтобы меня пугать, добавил он, почесывая правой рукой левое ухо. Вы ж понимаете, уважаемый, что эти польско-французско-американские документы я через посредство моей же мешпухи таки да достану. Мне и ваше согласие не нужно. Мои ребята туда придут, поплачут в рукав, пожалуются на ГУЛаг, расскажут про мясной дефицит, и владельцы выдадут им свой архив за милую душу. Им-то что?

По американским понятиям, это не капитал. Пять тысяч долларов, почтеннейший, не деньги. И десять не деньги. Это — для них.

А для моих ребят это очень даже деньги. Все ведь начинается с пустяков.