Разноцветное счастье

– Господи, – сказала Алла, молодой инженер, ей было лет двадцать, не больше. – Человека жена не любит, а он: сколько процентов!

– Товарищи! Мы на диспуте о любви или важный эксперимент проводим, запланированный тематическим планом? – строго спросил Карминский. – Что за детство?!

– Господи! Что же это делается? – снова сказала Алла.

– Ноль целых девятьсот одна тысячная, – зло сказал Эдик.

– Опять шуточки? У этой шкалы нет тысячных делений.

– Извиняюсь. Ноль девяносто.

– Товарищи! Прошу относиться серьезно.

– Серьезно… Душу у человека выворачивают наизнанку, – сказала Инга. И все свои, знакомые. Лучше бы уж совсем чужого человека туда посадить.

– На это есть штатное расписание! – рассвирепел Карминский. – И вообще, когда-то и тело человека нельзя было выворачивать наизнанку. Я имею в виду анатомирование. Но от этого человечеству только хуже было.

– Может быть, ускорим темпы? – предложил Иванов. – Время идет, а мы тут дебаты разводим.

– Молодец, Сергей, – сказал Карминский. – Время – деньги. Кто там у нас следующий по списку? Гроссет? Выключаем Гроссета.

Мы знали друг друга пятнадцать лет. Странный он был парень. То заговорит, разорется, руками размахивает, бараньи кудри свои дергает. Доказывает что-то. А потом вдруг скажет: «Нет, доводов мало», – и замолчит. Если не мог что-то доказать, сдавался немедленно. Даже на экзаменах. Скажет: «Я не уверен в этом, давайте сразу следующий вопрос».

Что нас сблизило?

Любовь к музыке? Да. Вначале только это. Хотя само отношение к музыке у нас было разное. Я признавал в музыке только импровизации, полет фантазии. Он – строгую, кропотливую работу. Я никогда не задумывался, садясь за мультивокс, что я буду играть. Это приходило уже во время игры. А Эдик неделями не подходил к инструменту, что-то тщательно вынашивая в голове. И я часто, очень часто вынужден был признавать, что его симфонии красочнее, фантастичнее, изящнее моих импровизаций.

Но главное все-таки было не в музыке. Просто мы понимали друг друга без слов. Мне нравилось то, что он всегда разный, никогда не повторяющий себя, честный. Однажды, еще в институте, его побили вместо меня. Я не знал, что меня подкарауливали. Он знал и пошел один… Мне стало известно это месяц спустя. А сам Эдик и словом не обмолвился…

Теперь его нет. Есть кто-то по фамилии Гроссет с его лицом и фигурой. Но это не Эдик. Я чувствую, я твердо знаю это. И пусто, пусто на душе. Как жить на свете без друзей?..

– Десять, – сказал Эдик.

– Что десять? – переспросил Карминский.

– Процентов.

– Ого! Отлично!

– Что отлично?

– На снижение резко пошло. Скоро закончим… Следующая – Инга Гроссет.

О, счастье мое! Не мое, конечно, а Эдика. На них смотреть – и то счастье. Она танцевала испанский танец на одном из институтских вечеров. Как танцевала… Они познакомились. А через неделю решили пожениться. Я сам по поручению бюро факультета разговаривал с ним – не легкомысленна ли такая скоропалительная женитьба? Дурак дураком! Как будто дело в сроках. Ведь у них вся жизнь – переходный процесс. Ничего устоявшегося, стандартного, каждый день все по-разному, по-другому.

– Четыре процента, – сказал Эдик.

– Отлично, – радовался Карминский. – Кто следующий?

– Но почему больше, чем у Марины? – спросила Инга. Все-таки женская солидарность была в ней очень сильна.

– Разберетесь позже. Иванов Сергей.

– Ноль два. Пять. Три. Ноль пять. Стрелка скачет.

– Зайцы скачут! – заорал Карминский. – Семигайло! Почему аппаратура барахлит?

Аппаратура тут ни при чем. Это мое странное отношение к Сергею. Работать с ним было одно наслаждение. Все спорилось в его руках. Когда мы еще только разрабатывали индикаторы счастья, он мог за день изобрести с десяток схем, спаять и настроить их. И они работали. Правда, повторить их обычно уже никому не удавалось. Они работали только созданные его руками. И дома, и в лесу, и в командировках он был таким. Если что-нибудь всем казалось невозможным, он, не раздумывая, бросался вперед очертя голову. И у него получалось. На мотоцикле он умудрялся ездить по таким немыслимым дорогам, где даже тракторы вязли. В шахматы выигрывал в безнадежных позициях. У него был какой-то странный талант везения и легкая рука.

Десять лет он, Эдик и я были неразлучны. Потом он немного отошел от нас. Это произошло тогда, когда я понял, что люблю его Нину…

Стрелки индикатора пляшут, и Карминский почем зря ругает Семигайло, который ни в чем не виноват.

– Все работает нормально, Виталий Петрович.

– Нормально, нормально. Тогда проинтегрируй по времени.

– За какой отрезок?

– Откуда я знаю! За минуту.

– Хорошо… Две и семь.

– Антон Семигайло!

– Ноль.

– Алла Куприна!

– Ноль две.

– Карминский!

– Ноль.

– Филатов! Скрипкин!.. Президент США!.. Директор института! Дежурный водопроводчик!..

– Ноль, ноль, ноль…

– Где осечка? – спросил Карминский. – Остается двенадцать процентов. Вроде всех перебрали. И знакомых и незнакомых.

– А здоровье-то забыли! – взревел Антон. – Здоровье – это о-го-го!

– Здоровье!

– Ноль.

– Он же хочет стать знаменитым композитором, – сказал Сергей.

– Сергей, как ты можешь? – прошептала Инга.

– Слава! Признание! Талант!