Разноцветные “белые вороны”

Вообще странная, на первый взгляд, картина. Дети, такие, казалось бы, пластичные, такие восприимчивые и переимчивые, в вопросах пола проявляют удивительный, непонятный консерватизм. Любят, когда папа живет в семье, и не любят, когда взрослые целуются прилюдно. Очень четко делят поведение людей на «приличное» и «неприличное». Стесняются, если родители позволяют себе при них фривольные шутки. И совершенно не жаждут раздеваться в присутствии сверстников.

Попробуйте–ка спросить дочь, что она думает о девочке, которая в детской компании для потехи снимала штаны и демонстрировала голую задницу? А ведь сколько голых задниц дети сейчас видят по телевизору. И это же взрослые, авторитетные задницы. Но нет, не подражают маленькие ретрограды!

Другое дело, что дети не всегда решаются выразить свой протест открыто. Да и не всегда, находясь под властью мощного родительского авторитета, осознают, что именно их коробит и от чего им не по себе. И тогда это неосознанное неприятие «выходит боком» — тиками, страхами, энурезом, немотивированной агрессией. Разумеется, последняя фраза касается не только сексуального воспитания. В любом случае, когда авторитетное родительское влияние перерастает в авторитарный прессинг, ждите «побочных эффектов».

К вопросу о загадочности детского консерватизма. Нам–то он вовсе не представляется загадочным. Дети более естественны, чем взрослые, они ближе к природе, к первоначалу, то есть в них отчетливее проступает уже упомянутый нами архетип. Поэтому при всей психической пластичности ребенка, глубинный пласт психики с трудом поддается трансформации, всячески ей сопротивляется.

Русская культура (во всяком случае, христианский ее период, который длится вот уже второе тысячелетие) отличалась целомудрием, повышенной стыдливостью. Вспомним боярышень, которые всю жизнь сидели взаперти, сначала в отчем доме, потом в доме мужа. В петровские времена все как будто бы встало с ног на голову. Женщинам и девицам аристократического сословия ведено было появляться на ассамблеях (так при Петре назывались балы) с обнаженными плечами и грудью и разговаривать(!) с кавалерами. Во Франции, между прочим, в это время процветали внебрачные связи, адюльтер был предметом светского обсуждения и частым сюжетом в литературе. А какой успех имела «Исповедь» Руссо, в которой вполне откровенно описываются сексуальные переживания юного героя!

Казалось, что Россия, сделав столь мощный рывок в сторону раскрепощения нравов, догонит и перегонит Европу. Однако этого не произошло, а в литературе появилась Татьяна Ларина («Но я другому отдана и буду век ему верна…»), тургеневские барышни с их мечтаниями о неземной любви, Вера из гончаровского «Обрыва», для которой потеря невинности переросла в трагедию вселенского масштаба.

Что же касается народа, то на его укладе все эти «барские штучки» и вовсе мало отразились. По–прежнему после свадьбы вывешивали на всеобщее обозрение окровавленную рубаху, и по–прежнему соседи, если это «вещественное доказательство» не было предъявлено, мазали дверь опозорившейся новобрачной дегтем…

А сам свадебный обряд? Сплошные песни–плачи.

Плачут подружки, плачет мать, плачет сама невеста…

— Матушка, матушка, во двор гости едут!

Сударыня–матушка, на крыльцо восходят!

— Дитятко, дитятко, не бойсь–не пужайся,

Свет милое дитятко, я тебя не в ы д а м…

Это что, татары едут Забирать девушку в полон? Или, может, свои насильники хотят надругаться? Нет, в дом пожаловали не враги и не разбойники, а, казалось бы, столь желанные в семье, где «поспела» дочь, сваты! Чего ж тут плакать, чего бояться? Возможно, так проявляется страх покинуть родителей, войти в чужую семью? Безусловно, но ведь таков удел всех замужних женщин — и европейских, и азиатских.

Однако во всем мире на свадьбах поют веселые песни, и только в России традиционный свадебный обряд скорее напоминает погребальный. Хоронят, оплакивают, отпевают невинность, неутешно скорбят о ее утрате…

Наверное, многие обращали внимание на странную особенность нашего языка. С одной стороны, он такой богатый, на нем можно выразить все, что угодно, с самыми тончайшими нюансами. И вдруг в такой наиважнейшей сфере, как любовь — белое пятно, черная дыра. Нет слов для обозначения физической любви. Либо научные термины, либо непристойности. А нормальные, человеческие слова которыми так богат любовный словарь европейских народов, — отсутствуют. Случайно ли это? Конечно, |нет. Правда, бывает, что нет слов, потому что нет явления. Но тут вроде с явлением все в порядке, а то бы мы все уж давно вымерли.

Значит, дело в чем–то другом. Эта тема в русском языке, а следовательно, и в русской культуре явно табуирована, запретна. А что обычно табуируется?

Нечто очень важное и грозное, внушающее трепет и благоговение, священный страх. Первобытные люди боялись назвать вслух животное, которое считалось прародителем их племени. Религиозные евреи никогда не произносят вслух имя Бога. В общем, словесный запрет налагается на священную, с а к р а л ь н у ю сферу жизни.