Разновразие

Но она не пришла. Да, верно, и не собиралась приходить. Ее меховая шубка так и мелькала по институту, будто нарочно плохо топили — это чтоб, накинув на плечи только что даренную меховую шубку, когда и полосатый нейлон был роскошью, она зябко поводила плечами среди однокурсников и однокурсниц. А ведь студентка С. была наша Жанночка Силина с тонкой, как у испанки Торрес, талией и крутыми крестьянскими бедрами. Может, в ГДР, куда она ездила рука об руку со старостой, она и решилась переменить жизнь? Какие жернова повернулись в этой хорошенькой головке, так мило стянутой светленьким пучком, и все волосы со лба — назад, и выпуклый лобик еще нежнее выбивающихся из этой аккуратности прядей? Как удалось ей совершить этот ослепительный пируэт в закордонных туфельках с трогательными бантиками? И, перелетев, перемахнув через много-много клеточек, встала на землю так пряменько, ровненько, так невозмутимо после, может, главного в своей жизни прыжка, и легкий-легкий вздох после победы… Староста, конечно, тоже шагнул, но этот ход был нормальным шагом на марше. А Ника как ни в чем не бывало шутил на лекциях, сыпал пепел на себя и на пол, наш новобрачный, и все в том же мятом пиджаке и неизменной кацавейке, которую носил всегда и про которую было известно, что «мамаша вязали сами». Это Ника еще на первой лекции сообщил, когда, распарясь от собственных слов и, разумеется, спросив разрешения у дам, снял пиджак и остался в серой вязаной безрукавке, которую и назвал кацавейкой, и заодно поведал про мамашу, вернувшуюся из ссылки. Никина мамаша, закончившая Сорбонну, была еще жива, когда ее сынок с неожиданной дерзостью провел блестящую, прямо-таки балетную, поддержку Жанночкиного полета.

— Я на все имею право в этот год, — будто бы сказал Ника там, куда его все-таки вызвали, а там,конечно, знали, что в жизни у профессора Ермолаева был совсем другой год, тоже по совпадению високосный. Да, время было головокружительно безумно, если онислушали Нику, — все сошло с мест и двинулось… И мы жадно вглядывались в Нику и Жанночку, пытаясь понять, как решилась она и неужели у них происходит то, чего никогда не было — мы точно знали! — не было у Жанночки со старостой. А Ярополк посерел лицом, но по-прежнему шутил — Полкаша пришел! — и так далее, и как обычно. Ждал, что она скажет «фас!» — и он кинется, — но на кого? на профессора? на старосту? Сейчас можно лишь гадать, что было скрыто во взгляде Ярополка, когда он подлезал к Нике с очередной семинарской работой или, подбирая кнопки, спрашивал на коленях: «Не придешь?» Но известно, что перед собранием Ярополк и Петр Степанович сыграли, по обыкновению, в шахматы под лестницей, попили чай и вдвоем, так дружили, отправились в актовый зал. После собрания они опять сыграли в шахматы, и комендант проводил Ярополка до самых дверей общежития. Он утверждал, что Ярополк был трезвым.

А в третьем часу ночи из двери, за которой жил Ярополк, выпало нечто в крови и блевотине и осталось лежать на ковровой дорожке. Этаж считался привилегированным — для иностранных студентов, для мелкого, не имеющего своей жилплощади институтского начальства, и медсестра Зоя из соседней комнаты выскочила в коридор прямо в рубашке и с бигуди в волосах и закричала, как в страшном сне. Ее вопль всех поднял, и уже на коленях рядом с отходящим Ярополком — он вскрыл себе вены на обеих руках, и его дыхание было пьяным, несчастным — Зоя, обрывая кружева по подолу и закручивая их тесными жгутами, то есть пытаясь остановить кровь, все подвывала, поскуливала, как деревенская, а Ярополк глядел куда-то в сторону, и только один раз, когда она теми же оборками подобрала свои слезы на его лице, глаза их встретились, и Зоя испугалась сумрачной строгости Ярополка. Он явно не хотел этого поспешного спасательства. И так всех: Ярополка, обвязанного кружавчиками, Зою с рваным подолом, демократических аспирантов в махровых халатах, нашего помдекана в трусах и остальных, набежавших с других этажей в разноперой ночной амуниции того давнего года, — застала «скорая помощь». Кто-то ее все-таки вызвал, и она увезла с собой Ярополка… Медсестру Зою отпаивали до рассвета сперва валерьянкой, затем кислым болгарским вином «Хамза». Ярополку в больнице зашили вены, на этот раз он остался жив.

Институт гудел: наш курс опять ходил в героях. Секретарь-староста летал из дирекции в профком, партком и обратно, а так и не обсужденная Жанночка Силина не таясь курила у деканата. Да и кому было останавливать ее, если Петр Степанович исчез.

…Но перед дверью следователя они столкнутся нос к носу, свидетели по делу, Жанна и комендант, точнее, бывший комендант, и Петр Степанович спросит по-апостольски просто: «Как живешь, Силина?» — и не успеет Жанночка задохнуться слезами, как следователь крикнет: «Заходите, Ермолаева!» — и она войдет к следователю, бывшая Силина, красавица Ермолаева, но всегда Жанна Ивановна. Не звучит? А вы родите девочку в Мытищах! Не в доме номер семь рядом с Телеграфом, где можно и Авдотьей назвать, и ничего, и даже здорово, а в Мытищах?..