Разновразие

Очень давно дядя Саша был старшим сыном в большой семье пермского помещика, вдовца с кучей дочерей, не считая еще и младшего брата, беспутного веселого Петьки, ушедшего в авиаторы и стремительно канувшего в Лету вместе с обломками своего нелепого аппарата. Дядя Саша тогда учился за границей… Он вернулся в Россию накануне войны, полный деятельного нетерпения, и застал постаревшего отца, влюбленного в опереточную субретку, незамужних сестер, оплакивающих Петечку, и хозяйство в развале. Была соловьиная камская весна, но он опять уехал из дому. Поскольку земледелие и было предметом дядисашиного обучения за границей, он немедля поступил главным управляющим к своему богатому родственнику, но поссорился с ним через месяц, разругавшись в пух. Невероятная гордость дяди Саши была задета якобы тем, что тот подозревал в нем одного из своих наследников. «Якобы» и «подозревал» тут совсем ни к чему, поскольку так и было на самом деле. Бездетный одинокий человек угасал, больной неизлечимой болезнью: девочкам говорили туберкулез, мужчины знали иначе… Дядя Саша вернулся домой, в гневе не захватив чемоданов. Чемоданы, кстати, не замедлили прибыть, но это уже случилось потом, когда в свой черед, поссорившись с дядей Сашей, уехала в Казань подруга его сестер Анечка.

Когда она была маленькая, он звал ее татарочка за узость ярких синих глаз над смуглыми скулами. Он считал ее дурнушкой. Он не разгадал. Она стала прекрасна… Они играли в саду в крокет. Он знал правила, разумеется, лучше ее и посмел сказать об этом. Она вспыхнула. Но он опять поправил Анечку. Тогда она подняла очаровательной ручкой крокетный молоток и с неожиданной силой запустила его — нет! нет! не в голову дяди Саши — в кусты сирени, живой изгородью окаймлявшие площадку. Кровь у Анечки была дикая, может, и вправду, татарская; родители — купцы из Казани.

Тогда, в те незабвенные времена, они и начали спорить. Анечка высказывала крутолобость в стремлении к переменам и нисколечко не была заражена декадентскою мистикой. Он возражал ей больше по привычке, с усмешкою, и радовался про себя красным пятнам негодования на ее очаровательных щечках. Это было игрою, он кусал нарочно, сказал, что не любит Толстого, а она задохнулась. Но тут уж и его сестры, и приглашенные к чаю поповские дочки, презиравшие своего бедного отца за церковную анафему великому писателю, вступились хором. Анечка тотчас же замолчала, она любила вести сольную партию. Он попытался ее провоцировать, но, по-видимому, бездарно. Так, по крайней мере, она высказывала глазами, сморщив носик, а он зря заливался о Достоевском и эсхатологическом сознании, затем о русском мужике и крестьянских наделах, и почему-то о премированном в Париже жеребце конного завода ее кузена, который, жеребец то есть, все равно в щиколотке не то что английский. Но и последнюю глупость встретило только брезгливое девичье молчанье.

Как в другие дни и другие годы, он ненавидел ее за это упрямство, но сейчас, весной четырнадцатого, он видел только ее прелестное лицо и знал наверняка, что она молчит для него, как и спорила до этого для него — вот так вот! Когда, допив чай с крутыми сливками, барышни запели под аккомпанемент расстроенного «Беккера», героиня молча пересела в качалку в углу террасы и молча же стала качаться — раз-два, вперед-назад, — и белая фланелевая юбка в такт качанию тихонько цеплялась за тоже белый чулок в кружевную модную сеточку. Дядя Саша сперва ушел от них всех. Выпил портвейна в пустом отцовском кабинете — отец пропадал в Казани у субретки, но, выпив красного густого вина, вернулся к барышням, чтобы застать там все прежнее — она сидела в качалке с выражением скифской каменной бабы. Постояв в дверях, дядя Саша вдруг скакнул к роялю, оторвал сестрицу от клавишей, чмокнув чуть выше запястья, и забарабанил немыслимую шансонетку, с припевом, тут же пришедшим на ум: «С Аннет беда — ни нет, ни да… Ах, ах, Аннет, ни да — ни нет!» Барышни от смеха «кисли», но она даже не повернулась к нему, чертова купчиха, а продолжала качаться с татарским напором.

Когда все наконец разошлись по комнатам, он тоже пошел к себе, но понял, что не может заснуть, потому что невозвратимо влюблен в Анечку. Он поспешно оделся, вышел в сад; Анечка, видимо, не спала: свет из ее окна ложился плотным прямоугольником на мокрую траву газона. Он произнес одними губами, как вздохнул: «Аня». Свет тотчас же погас. «Легла спать, — догадался он и зачем-то еще раз обогнул дом, и опять остановился — прежде чем окончательно уйти — напротив ее теперь уже темного окна.