Разные дни войны. Дневник писателя. 1941 год

Приближалось время нашего возвращения с Рыбачьего на материк. Оставалось съездить на день в расположение полка, стоящего на самом хребте Муста-Тунтури. Мы выехали туда рано утром на следующий день вместе с Филатовым, который должен был встретить там остальных, еще не вернувшихся в отряд, пограничников. Нам заложили санки, и пара довольно бойких лошадей повезла нас по санной дороге в полк.

Погода по нормам Рыбачьего стояла удачная, только слегка порошил мелкий снег. К тому же нам еще и повезло, что немцы, на нескольких участках просматривавшие и обстреливавшие дорогу, на этот раз так и не выпустили ни одного снаряда.

До полка мы добрались за два часа. Его командный и наблюдательный пункты были расположены на скатах каменистого холма. Был обычный день. Шла редкая артиллерийская перестрелка, иногда стреляли пулеметы. Ночи были здесь кровопролитнее дней. И наши, и немцы в боевых охранениях лежали друг от друга на расстоянии гранатного броска, и всякую ночь вспыхивали стычки.

А вообще говоря, не только тут, на перешейке, но и на других крайних северных участках фронта наиболее активные операции были связаны в то время с действиями разведывательных партий. В дни затишья именно они наносили немцам самый чувствительный урон. По крайней мере такое впечатление сложилось у меня.

Здесь, в полку, я записал со слов солдат несколько любопытных рассказов о боях в скалах Муста-Тунтури. И среди них – рассказ сержанта Данилова; вместе с рассказом его однофамильца Данилова из ереминского полка он вошел в очерк «Однофамильцы». А точней, весь очерк, в сущности, составился у меня из этих двух почти стенографических записей в блокноте…

Одну из этих записей, верней кусочек из нее, я уже привел. Приведу теперь страничку и из второй. Что-то самое главное в обоих этих людях объединяло их в моем сознании гораздо прочней, чем та чистая случайность, что они оказались однофамильцами.

«…Одна граната ударила о край скалы, а потом мне на каску, а с каски на камни и перед лицом разорвалась. Поранило лоб, щеки, шею, лопатку. Я бросил свою последнюю гранату и отошел назад.

Пошел вниз, а тут двое ребят раненых, один в ногу, а другой в спину. Один плачет, говорит: «Ради бога, перевяжи, изойду кровью». И я свой бинт на них и истратил. Хотел, чтоб себя перевязать, рубашку рвать, но сперва спросил: «Как у меня, сильно кровь идет?» – «Нет, – говорят, – подсыхает». Ну раз так, я перевязывать не стал. А один из них – сил у него не было, винтовку впереди оставил. Ну, я сразу ему винтовку принес, потому что какой же боец без винтовки? Когда шел обратно, нес ему винтовку, меня в поясницу миной. Один из них мог еще идти, а второго я взял на плечи. А тут опять мина – фыр! Я как кинусь на лапки и дальше прямо на животе, как змея.

Тряхнул его малость, когда падал, он пискнул. Я говорю: «Ничего, Ванька», его Ванькой звали. В общем, доставил его к санитарам.

Тут еще лежал раненый наш лейтенант. Я говорю: «Чего же, надо и вас снести!» Пошел за носилками, санитаров не было. Принес носилки, а тут санитары подошли. Ну, я им его сдал, а сам полез обратно.

Теперь будем лучше воевать, маленько подучились…»

На этих многозначительных для сорок первого года солдатских словах и обрывалась в блокноте запись рассказа второго из двух сержантов Даниловых Ивана Фаддеевича.

* * *

…Пришлось мне поговорить и с комиссаром полка. Это было любопытно по сочетанию крайностей: Рыбачий полуостров, Муста-Тунтури – крайняя северная точка фронта – и назначенный недавно комиссаром полка казах, старый кавалерист Кужухметов, человек южный, бронзовый, со смешным и трогательным акцентом объяснявшийся по-русски.