Разные дни войны (Дневник писателя)

Вязьма разбита и сожжена так, что ничего не могу понять. Сейчас, когда уже прошли ее с одного конца насквозь, видны крайние развалины на другом конце города. Пробую представить себе, где же был дом, в котором мы сидели в ту ночь когда я в последний раз видел тех ребят из армейской газеты, которые потом погибли в октябре сорок первого в вяземском окружении, и не могу вспомнить, где он был. Все так завалено обломками, что даже трудно понять, как и где шли раньше улицы.

- Немцы приехали сжигать деревню, один дом зажгли, а больше мы не дали!

Новое явление, кроме партизан, отряды самообороны с оружием в руках. Четыре парня, прятавшихся в лесу с оружием, узнали, что из их деревни гонят на переселение женщин и детей, вышли из лесу, чтобы отбить их у немцев, но у них ничего из этого не вышло. Немецкий конвой троих убил, а одного ранил, и этого раненого потом привезли в деревню и расстреляли.

Спрашиваю фамилии этих ребят. Долго вспоминают, потом говорят мне: один Саша Иванов, другой Вася. А фамилий и имен остальных двоих не знают, они из другой деревни.

Женщина берет вожжи из рук подъехавшего мальчика, садится в сани, и сани трогаются. Все вокруг молчат.

- Там на дороге лежит Сашка ее, - говорит девочка, когда женщина отъехала. - Вот она поехала теперь, она его захоронить хочет.

Прошлую зиму наши части подходили близко к Вязьме, и население им помогало. Этим объясняется особенная жестокость немцев.

Молодой лейтенант, взяв у какой-то женщины письмо, присланное ее дочерью, угнанной в Германию, построил свою роту и читает письмо. Читает громко, почти кричит, чуть не плача сам. Все очень злые, много пожилых, по сорок пять - по пятьдесят, вдвое старше командира роты...

Это все из первого блокнота. Во втором только одна запись - рассказ какой-то молодой женщины, очевидно медсестры. Абсолютно не помню сейчас, как и при каких обстоятельствах это было записано, не помню этой женщины. Ничего не помню. Но мне кажется, что ее рассказ говорит не только о мере мужества людей, но и о мере душевной усталости, накопившейся у них к этому времени.

...Первых бомбежек боялись, тряслись руки. Потом ели, наедались хлебом и плакали о погибших девушках и вообще погибших. Сейчас кажется глупо, что плакали, плакали по-детски, что вот вдруг встанет мертвый и поймает тебя. Думали, может быть, последний день живем, больше не увидим родных.

Так боялись попасть в плен, что иногда даже не ложились спать.

А потом курсы медсестер - ни сна, ни отдыха, стирка белья, мозоли...

Раненый говорит: тяжело тащить, брось меня. А как мне его бросить? И сама себе внушаешь, что тебе не страшно.

В начале боя боишься, а в долгом бою забываешь обо всем этом одна необходимость остается - перевязывать.

Раненые, если потеряли много крови, когда ведешь их, на ходу засыпают, бывает, бормочут: "Я умру, я умру".

Когда получила письмо, что убили Павлика, впала в детство, думала про гроб: какая доска противная, под ней Павлик ничком похоронен. Не верилось, что нет его.

Когда идешь под долгим обстрелом, начинаешь нарочно думать о хороших днях, а потом думаешь: напрасно об этом вспоминаешь, все равно убьют. А иногда думаешь наоборот - что уж поскорей бы убили тебя. И в то же время стараешься успокоить раненого, чтоб поверил, что не умрет. А после боя реакция. Видишь все это поле, поле, по которому ползла, и в слезы.

После того как ранило бомбою, стала больше всего бояться бомбежки. Припаду к земле, лежу, ничего не помню. Помню, очень грязная была после ранения, за собой ведь не следишь в минуты опасности.

Пошла добровольно. Бойцы относятся хорошо. А иногда хочется быть мужиком. Все, что есть, все в санитарной сумке. И одну гранату тоже в сумке держу. Пусть что угодно, а от раненых не уйду.

Когда девчат наших убивает, все равно каждый раз плачем о них страшно, ничуть не меньше, чем раньше...

Вернувшись с Западного фронта в Москву, я, кроме статьи для "Красной звезды", написал стихотворение "Дом в Вязьме". Непосредственным толчком были безрезультатные поиски того дома, где мы когда-то, в сорок первом году, сидели с товарищами-журналистами:

Я помню в Вязьме старый дом.

Одну лишь ночь мы жили в нем.

Мы ели то, что бог послал,

И пили, что шофер достал.

Мы уезжали в бой чуть свет.

Кто был в ту ночь, иных уж нет...

Конечно, в годы войны для нас, военных корреспондентов главной жизненной средой была армейская среда, те люди на фронте, к которым мы приезжали и от которых уезжали и рядом с которыми - иногда долго, иногда коротко - жили. Однако, была у нас и среда своя собственная, профессиональная, журналистская. Совместные фронтовые поездки сводили людей из разных редакций, создавали ощущение общей судьбы и общих потерь.

Уже к концу сорок второго года только у нас, в "Красной звезде", погибло или пропало без вести больше десяти корреспондентов. Половину из них я близко знал - Бориса Лапина, Захара Хацревина, Евгения Петрова, Мишу Бернштейна, Леню Вилкомира...