Разные годы

Молодой человек, лет двадцати пяти, не больше, начавший разговор (все сидели за длинным столом, это называлось «встречей за чаем»), представляя Акимова, назвал его «живой историей». Конечно, не так-то просто удостоиться такого представления в Ленинской слободе, где живут целые династии, корни которых уходят в глубь нашего века, где можно встретить, как за этим столом, патриархов рабочих семей, не раз нюхавших горечь пороха на баррикадах. Словом, нужны серьезные основания, чтобы при этих людях называть кого-то «живой историей». И все-таки молодой человек именно так представил Акимова, и все повернулись к седому моложавому человеку, поднявшемуся над своим остывшим чаем.

Алексей Федорович Акимов с улыбкой сказал, что когда-то, до революции, ему готовили блестящую карьеру пастуха в имении князя Долгорукова, в деревне Сергиево Тульской губернии. Но в его судьбе произошел головокружительный поворот, и уже в тридцатых годах он стал доцентом кафедры истории архитектуры и градостроения Архитектурного института в Москве.

Было время, когда судьба Акимова вызывала удивление в его родном селе Сергиево. «Неужели это тот самый Алешка-пастушонок, мальчик из мастерской Червякова, а потом — слесарь на Тульской самоварной фабрике, тот самый Алешка, который еще в детские годы отведал из всех «горьких котлов», потеряв семью, беспризорничал и, наконец, в поисках какой-нибудь работы отправился в Москву; неужели это тот самый Алешка кончил два института, стал сперва инженером, а затем и архитектором, строит дома и учит строить других?»

Но мало-помалу это удивление исчезло, как исчезло и само село Сергиево. Вскоре акимовские односельчане на своей судьбе убедились, что волшебное крыло революции коснулось не только княжеского пастушонка, но и их самих. На месте села Сергиева раскинулись благоустроенные улицы нового подмосковного города, а сергиевские юноши стали шахтерами, горными техниками, инженерами, то есть сильными мира сего в полном смысле этого понятия. И хоть поется в старинной песне, что у счастья быстрые крылья и поэтому, мол, оно всегда впереди, но подмосковные горняки и земледельцы, химики и металлурги, вопреки песне, настигли свое счастье и теперь крепко держат его в руках.

Вот почему об успехах Алексея Федоровича Акимова начали говорить как о явлении обычном, естественном, что, впрочем, само по себе является признаком великой победы. Ведь обычным и естественным считают то, что носит повсеместный, широко распространенный, массовый характер.

Поиски «какого-нибудь дела», как он выразился, привели шестнадцатилетнего Алексея Акимова в Москву, на самолетостроительный завод «Дукс». Здесь он третьего мая 1917 года был принят в Коммунистическую партию, участвовал в октябрьских боях, вступил в отряд Красной гвардии, с которым уехал на фронт. Но уже через полгода рабочего-красногвардейца, проявившего себя в боях с врагами, направили в охрану Кремля. Так Алексей Акимов попал во вторую цепь кремлевских часовых.

Он стоял чаще всего на посту в приемной Владимира Ильича Ленина или на лестнице, которая вела в его кабинет. Но иногда ему приходилось выполнять и другие поручения — мчаться, например, на самокате на радиостанцию или телеграф и передавать особо важные ленинские телеграммы. В таких случаях он увозил с телеграфа не только подлинник телеграммы, но и телеграфную ленту.

И вот после передачи одной из таких депеш Ленина телеграфист сказал Акимову, что ленту он не отдаст, а будет хранить у себя, на всю жизнь, и будет передавать ее детям и внукам.

— Не имеешь такого права, — возразил Акимов.

— Имею, — настаивал телеграфист, — я, можно сказать, день и ночь все депеши Ленина передаю, а человек я уже не молодой и хочу сохранить себе что-нибудь, чтобы и после моей смерти все знали.

— Нет, — прикрикнул Акимов, — такого приказа нет, чтобы телеграфисты оставляли у себя депеши нашего вождя революции.

Но тут нашла коса на камень: телеграфист взял со стола свернутую в кружок ленту и спрятал в ящик.

— Я сам скажу Владимиру Ильичу, и он не откажет, — телеграфист даже отвернулся и сделал вид, что собирается что-то передать по своему аппарату.

— Положь ленту на стол, — крикнул Акимов.

— Не шуми, самокатчик, — с усмешкой ответил телеграфист, — еще молод кричать на меня.

Акимову тогда шел девятнадцатый год, и намек на его молодость воспринимался им, как оскорбление. К тому же Акимов приехал не на своем самокате, как тогда говорили, а на дежурной кремлевской машине — депеша была срочная и важная, говорили даже, что на той машине ездил Керенский, а до этого какой-то царский сановник — не то министр двора, не то комендант Петрограда. Словом, тот факт, что теперь на той быстроходной по тому времени машине приехал Алешка Акимов, имел для него немаловажное значение, и он чувствовал и вел себя не как один из многих кремлевских самокатчиков, а как курьер особой важности. Вот почему слова телеграфиста о молодости и презрительное, как Акимову показалось, слово «самокатчик» он стерпеть не смог и, вынув наган, направил его на телеграфиста.