Разобранные

– Ну, знаешь, ломать не строить. Это вам не нейрохирургия.

Окружающие смеются. Очевидно, шутка кажется им удачной.

В мозгу Роланда, как искры, вспыхивают и гаснут воспоминания. Возникают и исчезают чьи-то лица. Разгораются и затухают световые импульсы, похожие на миражи. Чувства сменяют друг друга. Он думает о вещах, о которых не вспоминал годами. Воспоминания разрезают тьму, яркие, как следы сгорающих в атмосфере метеоритов, и такие же скоротечные. Когда Роланду было десять, он сломал руку. Доктор предложил им с мамой выбор – месяц ходить в гипсе или пришить новую руку. Гипс оказался дешевле трансплантации. Роланд нарисовал на нем акулу, а когда его сняли, сделал на том же месте татуировку, чтобы акула оставалась при нем.

– Если бы они забили тот трехочковый…

– Чемпионами снова будут «Буллс». Или «Лэйкерс».

– Приступаю к отделению коры левого полушария головного мозга.

Роланд снова погружается в воспоминания.

Когда мне было шесть, думает он, отец попал в тюрьму за преступление, совершенное им еще до того, как я родился. Мама никогда не рассказывала, что он натворил, но всегда говорила, что я такой же, как он.

– У «Санс» шансов нет.

– Нет, ну, если у них появится хороший тренер…

– Перехожу к левой височной доле.

Когда мне было три, у меня была няня. Красивая девушка. Однажды она за что-то разозлилась на сестру и несколько раз встряхнула ее. Сильно. С сестрой что-то произошло. Она так и не стала нормальной снова. Красота опасна. Может быть, красивых людей стоит отдавать на разборку раньше всех.

– Может, они в следующем году выйдут в плей-офф.

– Скорее, через год.

– Мы уже удалили слуховые нервы?

– Нет еще. Сейчас сде…

Я один. Я плачу. А к колыбели никто не подходит. Ночник погас. Мне так плохо. Я просто в бешенстве.

Левая лобная доля.

Мне… мне… мне… как-то нехорошо.

– Левая затылочная доля.

Я… я… я не помню, где…

– Левая теменная доля.

Я… я… я не помню, как меня зовут, но… но.

– Правая лобная доля.

Я все еще здесь…

– Правая затылочная доля.

Я все еще…

– Правая теменная.

Я…

– Мозжечок.

Я…

– Таламус.

Я…

– Гипоталамус.

Я…

– Гиппокамп.

– Медулла.

– Время?

– Три часа девятнадцать минут.

– Отлично. Я пошел отдыхать. Готовимся к следующей операции.

62. Лев

Детонаторы спрятаны в носке, хранящемся в тумбочке у задней стенки. Если кто-то и найдет их, решит, что это лейкопластырь. Он старается не думать о том, что им предстоит. В конце концов, главный в этом деле Блэйн, поэтому, когда придет время, он сам скажет им с Маи об этом.

На сегодня у «ангелов» из отделения, в котором живет Лев, запланирована прогулка по окрестностям. На прогулку их ведет один из самых уважаемых священников в лагере. Пастор говорит так, будто каждое слово, срывающееся с его губ, истинная жемчужина, наполненный мудростью познания. Он даже паузы между словами делает, как будто ожидая, что кто-то будет за ним записывать.

Священник ведет их к странному дереву. На ветвях нет листьев. Лев, привыкший к снежным зимам, поражается тому, что и в жаркой Аризоне с деревьев облетает листва. Но в дереве, перед которым стоят «ангелы», удивительно не только это. Многочисленные ветви не похожи одна на другую – кора на всех разная как по текстуре, так и по цвету.

– Я хотел, чтобы вы увидели это дерево, – говорит пастор. – Сейчас, конечно, смотреть особенно не на что, но видели бы вы его весной! Много лет мы прививали ветви любимых деревьев к стволу. На этой ветви весной распускаются чудесные вишневые соцветия, – объясняет он, указывая на разные сучья, – а на этой – огромные листья белого клена. Вон та взята от палисандрового дерева, на ней появляются чудесные лиловые цветы, а вон там, видите, осенью вырастают большие персики.

Ребята несмело трогают ветви, как будто странное дерево может неожиданно сгореть.

– А что это за дерево было изначально? – спрашивает один из них.

Священник этого не знает.

– Точно не помню, – признается он, – но это не важно. Важно то, во что оно превратилось. Мы называем его своим «маленьким древом жизни». Разве это не удивительно?