Разобщённые (ЛП)

Он смотрит на картинки и делает, о чём просят: переводит ближе к себе объекты, которые узнаёт. Портрет: «Линкольн». Строение: «Эйфель». Красная машина: «Машинный пожар. Нет. Пожарная машина». И так далее, и тому подобное. Как только он удаляет одну картинку, на её месте возникает другая. Некоторые он узнаёт сразу, в отношении других у него нет совсем никаких ассоциаций, а третьи словно теребят край сознания, однако он не может найти для них соответствующего слова. Когда тест подходит к концу, Кэм чувствует себя ещё более измочаленным, чем после физиотерапии.

— Корзина, — шепчет он. — Корзина для мятой бумаги.

Роберта улыбается.

— Опустошённый. Ты чувствуешь себя опустошённым.

— Опустошённый, — вторит Кэм, пряча слово в своём сознании.

— Неудивительно — все эти задания очень сложны, но ты хорошо справился. Заслуживаешь поощрения.

Кэм кивает, готовый свалиться и заснуть прямо здесь.

— Золотую звезду мне.

• • •

С каждым днём от него требуют всё больше и больше, как в физическом отношении, так и в умственном, но никаких объяснений не дают.

— Твой прогресс — награда сама по себе, — внушает ему Роберта. Но как же он может насладиться собственным прогрессом, если ему не от чего отталкиваться, не с чем сравнить?

— Чистая вода! — говорит он Роберте как-то за обедом. Их только двое. Они всегда обедают вдвоём, больше никого. — Начистоту! Сейчас!

Ей даже не требуется прилагать усилия, чтобы понять, что он имеет в виду.

— Когда настанет подходящий момент, ты всё о себе узнаешь. Пока не время.

— Хочу сейчас!

— Кэм, разговор окончен.

Кэм ощущает, как в нём нарастает гнев и не знает, что ему с ним делать; у него не хватает слов, чтобы дать выход злости.

Тогда в дело вступают руки, и прежде чем юноша понимает, что происходит, он швыряет через всю комнату тарелку, потом другую. Роберте приходится нырять и уклоняться, потому что теперь весь мир, кажется, заполнился летающими тарелками, приборами и стаканами. В следующее мгновение охранники набрасываются на Кэма, тащат в его палату и прикручивают к койке, чего не делали уже дней десять.

Он мечется в продолжительном припадке ярости, затем, выбившись из сил, утихает. Приходит Роберта. У неё течёт кровь. Всего лишь маленький порез над левой бровью, но это неважно! Это он сделал! Он виноват...

В одно мгновение все прочие эмоции заглушены раскаянием, которое кажется ему ещё более невыносимым, чем гнев.

— Разбил копилку сестры, — в слезах бормочет он. — Расколошматил отцовскую машину. Плохой. Плохой.

— Я понимаю, ты сожалеешь, — говорит Роберта. Голос у неё такой же усталый, как и у него. — Я тоже прошу прощения. — Она ласково берёт его за руку.

— За то, что ты натворил, ты останешься привязанным к койке до утра, — выносит она приговор. — Любые действия всегда имеют последствия. К твоим это тоже относится.

Кэм принимает наказание. Ему хочется стереть слёзы с глаз, но он не может — руки привязаны. За него это делает Роберта.

— Во всяком случае, нам теперь известно, что ты весьма силён физически, как мы и рассчитывали. Нас не обманывали, говоря, что ты был питчером [14].

В тот же миг мозг Кэма сканирует память в поисках воспоминаний о занятиях спортом. Он играл в бейсбол? Его мозг, раскрошенный, фрагментарный, ставит постоянные препоны, когда он хочет что-то в нём найти, зато узнать, каких воспоминаний у него нет вообще, совсем нетрудно.

— Питчер никогда, — говорит он. — Никогда.

— Конечно нет, — спокойно отвечает она. — Не понимаю, откуда я это взяла.

• • •

День за днём разрозненные кусочки укладываются в сознании Кэма на правильные места, и он начинает осознавать свою пугающую уникальность. Сейчас вечер. Впервые за всё время после физиотерапии он чувствует себя скорее бодрым, чем разбитым. Однако сегодня физиотерапевт Кенни сказал нечто странное...

— Ты силён, но у тебя одни группы мышц плохо дружат с другими.

Кэм понял, что это всего лишь шутка, но в ней была доля правды, которая застряла у него в мозгу, словно непрожёванный кусок в глотке — а такое случалось частенько: горло никак не хотело проглатывать то, что пытался в него пропихнуть язык.

— В конце концов твоё тело научится договариваться само с собой, — сказал Кенни. Как будто Кэм — это завод, полный бастующих рабочих, или ещё хуже — группа рабов, которых принуждают к ненавистному труду, и они работают спустя рукава.

Повязки сняли, и в этот вечер Кэм рассматривает шрамы на своих запястьях, похожие на тонкие, с волосок, браслеты. Он разглядывает плотный, напоминающий витую верёвку рубец: тот тянется по центру груди, затем расходится налево и направо над его идеально изваянным мускулистым животом. Изваянным. Словно он, Кэм, — мраморная статуя, высеченная рукой гениального мастера. Этот особняк на скалах, понимает теперь Кэм, — не что иное, как художественная галерея, и он в ней единственный экспонат.