Разорванный круг

— Оба участвовали? Или только профессор? Или мама вместе с ним?

Она стискивает зубы.

— Нет, — возражает она еле слышно, — дело было не так!

— Кто из них?

— Никто не убивал твоего отца.

— Но…

— Ты можешь успокоиться? Никто из них не убивал Биргера.

— Значит, это был несчастный случай?

— Нет.

— Я не понимаю.

— Хорошенько подумай, Малыш Бьорн.

Я думаю. Не помогает.

Тут в ней лопается какая-то струна. По щеке бежит слеза.

— Милый мой… — говорит она. — Это Трюгве должен был умереть в тот день. А не Биргер!

— Что?

— Теперь понимаешь? — спрашивает она. Злым голосом. — Это Трюгве должен был умереть!

Я пытаюсь собраться с мыслями, осознать услышанное.

— Ты понял, что я сказала?

Я пожимаю плечами:

— Нет…

— Это Биргер повредил страховку. Чтобы упал Трюгве.

Она отворачивается. Не в силах выдержать мой взгляд.

Как будто все это случилось по ее вине.

— В тот день должен был умереть Трюгве, — снова повторяет она. Коротко, холодно. — Перед отъездом Биргер рассказал мне, что он собирался… — Она останавливается. — Испортить крепления! Я не знаю как! Но так, чтобы она… Но только я не думала, что он на самом деле… Я не думала, никогда… Никогда! — Она поворачивается ко мне, ее рука ищет мою руку. — Твой отец пытался убить Трюгве. Но почему-то погиб сам.

Мы долго сидим и держим друг друга за руку. У меня не осталось слов. Только разрозненные картинки: серая блестящая скала, веревка, которая свертывается клубочком, крик мамы, горка одежды внизу у скалы, кровь. Ствол дерева позади меня, кора, которая царапает мне шею, когда я падаю, теряя сознание.

Я думаю, могли ли это знать мама и профессор все эти годы.

Грета дремлет. Я выхожу в коридор. Опускаюсь на стул прямо у дверей. Мысли мои скомканы. На противоположной стене от двери до двери я насчитываю пятнадцать плиток в высоту и сто сорок в ширину. Две тысячи сто серых плиток. На передвижном столике целый гербарий веток с увядшими цветами.

Немного спустя я опять захожу к ней. Глаза закрыты. Лежит тихо.

— Грета?

Невидимые нити держат ее веки. С трудом раскрываются глаза.

— Упорная старушенция, — пробует шутить она.

— Ты родила ребенка.

Полузакрытыми глазами она смотрит на меня. Взгляд резко изменился.

— Я встретил ее.

Грета смотрит в потолок.

— У нее все хорошо. Диана. Замечательная молодая женщина.

Улыбка на лице появляется откуда-то изнутри.

— Самая прекрасная маленькая девочка в мире. — Голос у нее хрупкий, тонкий. Улыбка теряет силу. — Ей нужна была не такая мать, как я. Во мне этого не было. Майкл — с ним по-другому. Я подумала, что так лучше. Пусть она останется у него. Пусть никогда не узнает обо мне.

Она сильно кашляет. Хочет что-то сказать. Я шикаю на нее, Ее губы шевелятся. Она что-то рассказывает, но голоса нет.

— Я останусь с тобой, — обещаю я.

— Как я устала, — шепчет она.

Я глажу ее руку. Она стонет. И смотрит на меня. Пытается что-то сказать, но язык не слушается. Кашляет. Даже кашель бессильный. Дыхание слабое, натужное.

Пробует подняться на локтях, но опускается.

— Отдохни, — шепчу я и глажу ее лоб. Холодный и влажный.

Проходит час.

Я держу ее руку. Она то засыпает, то просыпается. Иногда смотрит на меня.

Я медленно кладу ее руку на перину и спускаюсь в столовую, где съедаю сандвич, упакованный в целлофан и имеющий такой же вкус. Когда я возвращаюсь, рука Греты лежит точно там, где я оставил ее. Я беру ее и сжимаю. Чувствую, что она пытается ответить.

Так мы сидим долго. Наконец ее дыхание становится таким тихим, что я его не слышу. К нам долетают звуки из коридора. Негромкие шаги, приглушенный смех, хныкающий ребенок. Одна медсестра зовет другую.

Рука Греты совсем ослабла. Я пробую сжать ее. Она не может ответить. Мы могли бы сидеть здесь часами. Если бы не аппаратура. Какие-то провода, которые уходят к ней под больничную пижаму, подключены к аппарату с выключателями и экрану со светящимися цифрами. Машина начинает пищать. Одновременно из нее выходит полоса бумаги с двумя чернильными графиками. Грета вздрагивает. Раскрывает глаза и хрипит.

Я глажу ее руку.

Вбегает медсестра. Потом врач.

Я отпускаю руку. Она падает на перину. Поднимаясь, я хочу отойти назад и роняю стул, который с грохотом падает на пол. Я отступаю в сторону, чтобы дать дорогу врачу.

Он отключает аппарат. Писк прекращается. Тишина режет ухо. Он прижимает пальцы к шее Греты и кивает медсестре. Осторожно расстегивает пижаму Греты и приставляет стетоскоп к груди.

— Вы ничего не будете делать? — спрашиваю я.

— Так будет лучше, — отвечает врач.

Медсестра гладит меня по руке:

— Вы ее сын?

Врач закрывает Грете глаза.

За окном я вижу человека, который балансирует на лесах.

— В известном смысле, — отзываюсь я.

Мы молчим.

— Теперь ей хорошо. — Медсестра сжимает мою руку.

Я смотрю на Грету.

— Хотите побыть с ней один? — спрашивает медсестра.

— Один?

— Перед тем как мы приведем ее в порядок? И отвезем вниз?

— Не знаю…

— Если вы хотите…

— Не важно.

— Мы можем выйти на несколько минут.

— Очень любезно. Спасибо, не надо.

— Только скажите.

— Спасибо. Очень любезно. Но это не нужно.

И все-таки они выходят и оставляют меня одного с ней.