Разорванный круг

Солнце проникало даже сквозь стены палатки и слепило меня. Скоро девять. Я поискал глазами Трюгве, с которым я делил палатку. Его спальный мешок пуст, обмякший, наполовину вывернутый, похожий на старую змеиную кожу. Еще не совсем проснувшись, я прячусь во влажном нутре собственного спальника.

— Маленький принц! Бьорн!

С громким треском мама открыла молнию палатки и просунула голову внутрь. Лицо ангела, обрамленное пышными волосами.

— За-а-а-автра-а-а-ак! — пропела она.

Она стала трясти меня. Я сопротивлялся. Ожесточенно. В последнее время у меня появились признаки полового созревания, что особенно чувствовалось по утрам. Но ведь не мог же я сказать об этом маме. Завтрак подавался на бумажных тарелках на пледе между палатками. Здоровые ломти хлеба, нарезанные финским ножом. Масло. Салями. Колбаса из баранины. Малиновое варенье. Яичница с ветчиной, поджаренная на примусе.

Трюгве дружески похлопал меня по плечу. Он уже несколько дней не брился.

Маме очень не нравилось, что папа увлекся скалолазанием. Папа и Трюгве продемонстрировали ей все средства страховки. Тросы и костыли, болты и карабины, крепления. Но это не помогло. Она все равно боялась, что может что-нибудь произойти.

После завтрака мы с мамой пошли на озеро купаться. Вода была черной и блестящей. Я спросил маму, нет ли в воде пиявок. Она ответила, что их, скорее всего, нет. Вода оказалась теплой. Вокруг цвели лилии, как в волшебном озере троллей. Мы поплавали и вышли на разогретый солнцем скальный островок. Мама подложила руки под голову и закрыла глаза. В лесу, судя по звуку, взлетела какая-то птица, но я ее не видел. Я лениво следил, как с мамы стекали капли. Рывками, как капли дождя на оконном стекле, они спускались по ее коже и шлепались на камень, с которого испарялись задолго до того, как добегали до поверхности озера.

А вот еще один момент.

Я поймал двух рыбок, был страшно доволен собой и всю дорогу до лагеря насвистывал, держа удочку на плече. Рыбки в пластиковом пакете плохо пахли.

Когда я вернулся, в лагере никого не было.

Я приставил удочку к дереву и повесил пакет на сломанную ветку, чтобы никакая дикая кошка или медведь гризли не похитили мою добычу.

И тут вдруг.

Голос мамы из палатки: Болтунишка!

Я подошел ближе. Лес вокруг меня замер. Я стал духом, который носился, невидимый и неслышимый, вокруг палатки.

Ее голос стал чужим. В нем появилось что-то незнакомое. Неприятное. Не предназначенное для моих ушей.

Мягкое, нежное, липкое.

Из спального мешка доносилось негромкое радостное бормотание.

Я стоял на лугу в мертвой тишине. И слушал.

Мама (как вздох, почти неслышно): Ты такой милый.

Тишина.

Мама: Не сейчас.

Задорный смех.

Мама (игриво): Нет!

Тишина.

Мама: Послушай, они могут вернуться в любую минуту.

Какие-то движения.

Мама (с воркованием и повизгиванием): Ах ты!

Из глубин спального мешка раздалось рычание дикого зверя.

Мама (со смехом): Ты совсем рехнулся!

Пауза.

Воркование.

Тишина, полная звуков. Ветер в деревьях. Далекий шум горной речки. Птицы.

Мой голос, тонкий, слабый: Мама?

Очень долго все тихо.

Потом в палатке зашелестела открывающаяся молния. Трюгве выкарабкался наружу и осмотрелся. Увидев меня, он сладко потянулся и зевнул:

— Уже вернулся?

— Я поймал двух рыбок. Мама здесь?

— Двух? О боже! Больших?

Я снял пакет с дерева и показал их.

— Мама здесь?

— Сейчас нет. Пойдем почистим их?

Он взял меня за руку. Раньше он никогда этого не делал. Я помедлил.

— Ну, пойдем же. — Он нетерпеливо потянул меня в сторону.

Мы пошли и почистили. Очень быстро. Когда вернулись, мама уже сидела на большом камне, загорая. Улыбнулась Трюгве, с сожалением и усмешкой. Рыбки ей понравились, и она обещала испечь их на завтрак.

Когда человек думает о своем прошлом, именно мелкие эпизоды приходят на ум первыми. А то, что, казалось, будешь помнить всю жизнь до мельчайших подробностей, вылетает из памяти напрочь.

Однажды ранним утром я отправился с папой на охоту. Он разбудил меня в половине пятого. Мама и Трюгве не захотели пойти с нами. Но Трюгве весело подмигнул мне, когда я одевался. У него сна уже не было ни в одном глазу, он готов был, поднявшись, срубить хоть дюжину деревьев скаутским топориком.

Слабо светило солнце. Клочья испарений ползли по склону. А внизу, в долине, у большого озера, длинные языки тумана проникали глубоко в лес. Я дрожал. Утренний холод леденил внутренности. Усталость, словно ватные шарики, залепила глаза.

Погрузившись каждый в свои мысли, мы шли вдоль реки мимо скал, на которые отец с Трюгве обычно взбирались. От горной реки исходил холод. На плече у отца висел винчестер. Тяжелые патроны оттягивали карманы моего анорака[51] и бились друг о друга, словно камни на берегу горной речки.