Разорвать тишину

Через пять минут на накрахмаленной скатерти стояла эмалированная кастрюля с разваристой гречневой кашей, масленка с бело-желтым куском свежего коровьего масла и лежал аккуратно нарезанный хлеб. На примусе медленно закипал чайник.

— Ну и где ты был? — с подозрением спросила мама, раскладывая по тарелкам кашу.

— Мы с Васей дяде Матросу голубя носили, — честно признался Санька.

— Какого голубя?.. Не болтай ногами… Какому матросу? — не поняла Вера и посмотрела на мужа.

— Слышал, — кивнул Алексей, намазывая масло на толстый кусок хлеба. — Голубятня возле рынка. Друг детей… Слушай, Санька, не стоит тебе больше к нему ходить. Говорят, он мальчишек воровать учит…

— Саша! — всерьез заволновалась Вера. — Не смей больше туда показываться. Обещаешь?!

— Угу, — с полным ртом, обжигаясь горячей кашей, пообещал сын.

— Леша… — продолжала волноваться Вера, — может, ты поговоришь с этим Матросом…

Когда пришло время пить чай и Вера поставила на стол чашки и прозрачную сахарницу с кусками желтого сахара, Алексей как бы невзначай сообщил жене:

— Знаешь, мне, кажется, нашли место в госпитале. Вчера заходил к Бродовичам, у Семена Семеновича колени распухли. Он намекнул, что мой вопрос могут решить положительно. Ставка, правда, маленькая, зато карточки…

— Ой, Леша, — обрадовалась Вера, на время забыв о непонятных матросах.

В последние годы пятилетки, после явных успехов в экономике, государство начало вести решительную борьбу с любыми формами частного заработка. НЭП угасал. Еще сохранялась карточная система, но карточки распределялись только по коллективам рабочих и служащих. Деньги не имели своей обычной власти, прилавки коммерческих магазинов стояли почти пустыми, и цены там были в пять-шесть раз выше, чем в государственных, — где отпускали только по карточкам. Семейный бюджет Измайловых состоял из скромных подношений больных, да денег за преподавание редких уроков музыки, которые Вера иногда давала на дому. Постоянных заработков не существовало, и место в госпитале означало для супругов слишком многое.

— И еще… Санька, отнеси-ка на кухню посуду, помоги матери. Еще… — тихо повторил Алексей, когда сын, сопя, собрал со стола чашки с зелеными виноградными листьями и исчез на кухне. — Семен Семенович мне шепнул, что дело Промпартии будут пересматривать.

Вера замерла. По этому нашумевшему делу о вредительстве полгода назад в Москве арестовали ее старшего брата. Брат Миша после фронта и ранения экстерном закончил университет, защитился, принял советскую власть и перед последними событиями читал лекции в Теплотехническом институте. Тема ареста между супругами никогда не обсуждалась. Муж жалел Веру, а Вера мужа. Миша мог быть кем угодно, но он — родная кровь, последний осколок дружной семьи, ее тень. Вера любила его. Когда Леша и Санька засыпали, она по ночам шептала в подушку молитвы.

— Как думаешь, — на переносице Веры обозначилась глубокая морщина, — его отпустят?

— Не знаю… Семен Семенович говорил, что, не разобравшись, многих невинных забрали. Давай надеяться, — уверенно ответил муж.

…Слова, слова… Они могут придать нашему восприятию жизни любые оттенки. Слово может вдохнуть в нас надежду и мир нам будет казаться уже иным. Сказал Семеныч приятное — откуда ему знать правду о будущем; муж, чтобы порадовать, повторил, и иголка где-то в сердце на время перестала быть такой острой. Все понятно, но кто знает… А вдруг?

На полу кухни что-то стукнуло и зазвенело.

— Новая чашка, — обомлела Вера. Воскресное утро заканчивалось, наступала суета нового весеннего дня.

* * *

Недалеко от серого двухэтажного дома когда-то находилось старое кладбище, а рядом, зеленея куполами, стояла старая церковь. На ступеньках церкви днем и ночью, протягивая руку, сидел нищий, Федька Комар. Он походил на блаженного: не имел крыши над головой ради лицезрения в небе самой короткой дороги к Богу. Но однажды, как-то вечером, когда народ и священники уже разошлись, Федька увидел, как к храму, задыхаясь, бежит какой-то человек с грязным, тяжелым мешком в руках. Не добегая с десяток метров до церкви, человек вдруг побледнел, уронил мешок, схватился за сердце и упал, загребая дорожную пыль руками. Удивленный Федька подошел поближе.

— Здесь золото… Мой грех, цена крови… Отдай настоятелю, пусть помолится, пусть построит часовню… — прохрипел человек. Через мгновение он еще раз дернулся, глаза его закатились, и он умер.

Федька обернулся туда-сюда — никого. Схватил мешок и побежал подальше от храма. Легенда говорит, что, прибавив к чужому греху свой собственный, он погиб в ту же ночь. Провалился в какую-то старую могилу, когда прятал золото. С тех пор этот район называют Комаровкой…

Мелькали годы, исчезла старая церковь. Город строился, расширялся, расползался огромным пятном среди полей и перелесков. Усадьбы помещиков и маентки польской шляхты, поглощенные ненасытным городом, давали названия новым районам. На месте зеленых огородов вырастали высокие дома. Постепенно Комаровка с окраины переместилась незаметно ближе к центру.