Разруха

Слово «позор» взорвалось у меня в мозгу, я рывком оторвал друг от друга сцепившихся женщин, продолжавших что-то орать, и выбросил их на улицу. Мою силу и восхитительную ловкость подогрела мелькнувшая мысль: «А я, я-то что здесь делаю?» Я ведь и сам пришел сюда выпить на дармовщину. Прозрение, что я ничем не отличаюсь от этих несчастных теток, накрыло меня волной удушливого стыда… Я шумно дышал открытым ртом, наплевав на то, что пахну пивом и водкой. Вытащив скандалисток за шиворот на улицу, я тут же отпустил их и остался в одиночестве, безумно одиноким наедине с собой. На последние деньги сел в такси, чтобы притвориться другим, убежать от упадка собственной жизни, а точнее, от нахлынувшего стыда. Даже не знаю, как — наверное, вид у меня был совершенно убитый, — но мне удалось выклянчить в нашем магазине бутылку ракии «под запись». Мама, увидев ее у меня в руке, не сказала ни слова. Я попросил ее сесть за стол со мной на кухне, налил ракию в две рюмки, ей и себе, и рассказал ей о бриллианте.

— Но откуда же тебе взять такие деньги? — она устало покачала головой.

— Наша дача… — ответил я.

Она все поняла и не заплакала.

— Марти, не делай глупости, — сказала она скорее себе, чем мне.

— Я так больше не могу, я просто не выдержу…

— И я не выдержу… — проронила мама.

— Считать каждую стотинку…

— И я считаю каждую стотинку, — эхом откликнулась она.

— Не сметь смотреть в глаза своим детям. Я сойду с ума.

— Это не аргумент, — на этот раз строго произнесла мама, знакомым голосом педагога, проработавшего сорок лет в школе.

— Вот, нашел наконец, и название своему новому роману… «Разруха».

— Звучит ужасно, но верно.

— Я уже не могу писать. Какой идиот придумал глупость, что писателю нужно мучиться и страдать? Разве кто-нибудь будет лучше водить трамвай или ходить по натянутому Канату, если будет страдать? Мне нужен покой, мама, какая-то гармония, уют.

Я решил, что сейчас она заплачет, но мама лишь вытянула из рукава свой носовой платок. Ей нравились мои романы — быть может, потому что она не нравилась сама себе или ей не нравилась ее жизнь, досадная, надоевшая папина молчаливая преданность. Она приходила на все мои встречи с читателями, садилась в последнем ряду и восхищенно слушала, ни разу не посмев зааплодировать. В конце каждой встречи мама потихоньку ускользала, опьяненная услышанным и увиденным. Как-то раз я смотрел ей вслед, как она удаляется по улице, одинокая, как сон в ночном городе.

* * *

Была полночь. Я просидел за компьютером больше семи часов, работа спорилась, я приятно устал, но вставать не хотелось. Мной овладела странная неуверенность, скорее уныние. Ничем не объяснимое. Безвольное и прилипчивое. «В Америке сейчас утро», — подумал я. Зашел в интернет и нащелкал Миле письмо.

«Моя дорогая девочка, прости мне мое сумасбродство, но у меня возник вопрос, который я могу задать только тебе, потому что стесняюсь его. Есть ли что-нибудь общее между Гаутамой Буддой и понятием „Бриллиантовая сутра“? Это важно. Еще не знаю точно, зачем мне это, но очень важно.

Папа».

Мне повезло: дочь не только оказалась дома, но, по стечению каких-то благоприятных обстоятельств, как раз читала свою электронную почту, потому что минут через десять на экране возник запечатанный конверт с ее ответом.

«Вот это совпадение, папочка, я как раз думала о тебе. Именно в „Бриллиантовой сутре“ Будда развивает основополагающие идеи своего учения, объясняя иллюзорность ума и кратчайший путь к просветлению. „Бриллиантовая сутра“ — чистая гностика, т. е. его ученики выучили ее наизусть и дословно передавали друг другу из века в век путем посвящения. Воспользуйся этим источником. Найди его и прочти сам.

Я все еще размышляю над твоим предыдущим письмом, а это означает, что я постоянно рядом с тобой, не так ли?

Мила».

Измученные цветы Вероники пытались расцвести в горшках на подоконнике. Я встал, потянулся, принес воды и полил их.

* * *

Все произошло в ту медленно тлеющую осень, последовавшую за летом, которое мы с Катариной провели в Симеоново. Дача у нас была маленькая, довольно запущенная, из необожженного кирпича, но сам участок огромный, в двадцать соток, и в чудесном месте. За участком начинался негустой хвойный лес с зарослями шиповника и ароматом диких трав, над ним высилась гора Витоша.