Разруха

Он медленно вел машину, настолько медленно, что его БМВ двигался рывками. Они проехали стеклянную с желтой подсветкой витрину магазина ковров и ковровых покрытий, автозаправку Шелл, ультрасовременные склады, совсем недавно выросшие вдоль шоссе у подножия гор. Лето дышало, в зелени сорняков взахлеб стрекотали одуревшие сверчки — все вокруг было таким простым и настоящим, что он себя пожалел. Наконец, напротив Боянской резиденции, он увидел ее, цыганку в коротких черных шортиках, распахнувшую розовую тунику на груди и обнажившую налитую грудь в попытке его остановить. Он ударил по тормозам, почувствовав, что Магдалина замерла от ужаса. Цыганка подошла легкой походкой — она казалась горячей и расточительно щедрой, как весь цыганский табор вместе взятый. Открыв дверцу, заглянула внутрь и, увидев в салоне женщину, отпрянула как ошпаренная.

— Сколько берешь за минет? — грубо проронил он.

— Десять, — спохватилась она, вспомнив, что остановила мажора за рулем навороченной «бэшки», — а за пятьдесят я тебя два раза ублажу.

— Садись.

— Но эта… если она будет драться, я, это самое…

— Садись, кому сказано.

Он позволил ей расстегнуть ему брюки, вытащить его дружка на волю, разорвать зубами обертку тонкого презерватива, зачехлить его инструмент и соблазнить его своими огромными негритянскими губами.

— Сними это, — скомандовал он, потому что резинка прикрыла бы его, уменьшила бы боль Магдалины, — и медленно. Медленно!

Ее цыганская многоопытность его не интересовала. Боян вглядывался в лицо Магдалины через зеркало заднего вида, услышал ее паническое «Ох!», ее выплеснувшееся отвращение, но в то же время, и признание его изобретательности, готовности унизить ее, прежде унизив себя.

«А если это общий шесток…», — сказал он ей тогда в ресторане. И зазвучали сверчки.

Магдалина плакала — уже давно, и не из-за происходящего, а из-за всего сразу: оплеух Корявого, из-за его издевательского предложения приютить ее в Софии (она ведь была родом из маленького провинциального городка и без этого живодера, вероятно, так и осталась бы там), из-за своей любви к английской литературе и насилия над собой, из-за ужаса, что их сын Пеппи может вырасти похожим на своего отца, если Корявый действительно был его отцом, из-за костюма от Версаче, в то время как семьи двух ее братьев прозябали в нищете… Да, она не отпрянула, наоборот, кожаная обивка заднего сидения скрипнула под ее хрупким телом, она приподнялась, чтобы увидеть и испить до дна свое унижение, чтобы охватить взглядом воспрявший мускул, губы цыганки, плоть которой пахла костром и выветрившимся дезодорантом, воочию проследить за тем, как та выпивает его до дна — единственного и непостижимого — почувствовать его содрогания… Она уже коснулась его затылка жестом той беспощадной женской жалости, когда он взорвался, забрызгав лицо цыганки, кассетник, пульт от кондиционера, все дорогостоящие навороты своего БМВ.

«Господи, да она же оплакивает меня!» — подумал он, холодея, привстал, чтобы поцеловать зеркало заднего вида, а в сущности, ее горячее дыхание, щекотавшее ему шею, и почувствовал, что этот миг просто прихлопнул его, что теперь уже может случиться абсолютно все. Он увидел свою смерть, будто глядел на себя со стороны и сверху, как это было описано и предсказано в той необыкновенной книге «Жизнь после жизни».

Когда его содрогания стихли и взгляд стал осмысленным, он, ухватив цыганку за волосы, залепил ей увесистую оплеуху, вынул из внутреннего кармана стодолларовую бумажку и сунул ей в рот.

— Исчезни… — казалось, он сказал это не цыганке, а себе самому. И остался в тишине, растворился в этой тишине. Что-то давно забытое, человеческое выло в его подсознании: «…не важно, кем ты был раньше, гнусный дрочила, это не ты, запомни, ты — уже не ты», но Магдалина опередила его, проронив своим хриплым голосом, словно не плакала от пережитого унижения, а испытывала к нему бездонную жалость.

— Я тебя люблю, — сказала она.

У него не было сил ей ответить, их достало лишь на то, чтобы повернуть ключ в зажигании, потому что необходимо было сделать что-то нормальное, будничное.

— Отвези меня домой.

— К этому, с кривым и огромным..? — спросил он. — Завтра позвоню этой суке, своему адвокату, он тебе в три месяца оформит развод.

— В таком случае, куда едем?

— Ко мне, в Бояну. В нашу семейную спальню. Жена меня презирает, ненавидит меня Мария. За три месяца оформим и мой развод.

— Со мной этого еще не бывало, такого я не испытывала. Я действительно тебя… — она впервые заговорила с ним на ты.

— По тебе не скажешь, — ответил он.

— Это смешно и жалко… но после того идиотского вечера в «Шератоне» я обзавелась подвязками. Надо же было как-то соответствовать… как-то замаскироваться?

— А по тебе никак, ну, никак нельзя было догадаться, — по слогам еле выговорил он.

— Эти подвязки меня достали. Но тебя-то я хоть провела?