Разруха

— Да нет, сделал кое-что другое, — на этот раз я не сказал «случилось что-то другое», теперь в этом уже не было смысла.

Когда я вошел в дом, меня охватила тоска по маме, словно я ухнул в пропасть, в глубину ее невозвратимости. Я добрался до ванной комнаты и принял душ. Спрятал дорогую ракию в холодильник, на десерт, у меня еще оставалось четверть бутылки паленой «Пештерской». Включил телевизор, чтобы идиотски не пялиться на пустой экран. Новости не привлекли моего внимания. Я попытался сосредоточиться на себе, заняться самосозерцанием, но не смог ничего рассмотреть. Выложил на журнальный столик оплаченные счета, но это отняло у меня мало времени. Июльский день тянулся бесконечно, жара не спадала, темнота заставляла себя ждать. Вероника с Катариной пошли на концерт. Один мой друг, виолончелист филармонического оркестра, иногда присылал мне бесплатные приглашения, но Вероника стеснялась меня — моего пивного духа — и предпочитала компанию нашей дочери. Я задумался, а если Пеппи, этот мой приятель-музыкант, узнает, что я вор, он по-прежнему будет присылать мне пригласительные билеты? «Наверное, будет. Музыку ведь не украдешь», — поразмыслив, ответил себе я, потом расслабился в кресле и застыл, как сфинкс, крепко держась за стакан, потому что знал: без него я пропаду.

Наконец хлопнула входная дверь, и меня подхватило оживление Вероники и нашей дочери. Они вошли в гостиную. Вероника все еще улыбалась. Катарина сияла, нас разделяли только ее диоптрии.

— Папочка, Вивальди… — раскинула она руки, словно желая обнять весь мир.

— Да, Вивальди… — откликнулся я, уже пьяный. — «Четыре времени года», а сейчас лето.

— Ты уже нализался, дорогой? Успел наклюкаться, мой драгоценный? — раньше ирония Вероники скрывала ее растущее омерзение. Сейчас ее ирония не означала презрения или стыда, сейчас издевательство уже ничего не означало. Только пустоту, как моя боль по маме.

— Глянь… — я кивнул на оплаченные счета.

Она взяла квитанции, хмуро глянула на них, потом в ее глазах отразилось изумление всех вместе взятых кассирш, которым я платил утром.

— Господи… — только и сказала Вероника.

— Да, — кивнул я, — святая правда.

От долгого сидения в одной позе у меня одеревенела спина, я с трудом поднялся, облизал губы и доковылял до сброшенных джинсов. Не выпуская из рук стакана, вытащил доллары из заднего кармана.

— Тысяча долларов, — сказал я Катарине, — я их пять раз пересчитал. Это тебе на операцию, милая, на твои глазки…

От удивления ее глаза набухли слезами, стали прекрасными и приобрели свой мученический фиолетовый оттенок.

— Завтра же утром идешь к тому хирургу, профессору, как его звали… — запутался я в словах.

Мне показалось, что сейчас она откажется, что сейчас между нами произойдет что-то отвратительное и непоправимое, что она рассмеется мне в лицо и упрекнет, дескать, поздно исправлять врожденную слепоту. Она сняла очки и глянула на купюры своими невидящими глазами. Я замер. Но Катарина взяла деньги, пересчитала их, словно мама была еще жива, и они были одной кучкой из тех сорока тысяч долларов, которые я выручил за нашу дачу в Симеоново. Она казалась рассеянной, утонувшей в своей задумчивости, и именно это выдало ее безмерную радость. Дочь стала похожа на человека, который долго скитался в запутанном лабиринте и, наконец, нашел выход. Нашел себя и свою свободу. Слово «свобода» зазвенело и, неизвестно почему, застыло в моем сознании.

— Ты не представляешь… — ее радость была так сильна, что на лице мелькнуло что-то неконтролируемое, даже глуповатое, — папочка, ты себе не представляешь…

Она надела очки. Сейчас Катарина видела нас совершенно отчетливо. Бережно сжав доллары ладонями, она вышла из гостиной и скрылась в своей комнате. Мы с Вероникой остались одни. Молчали — ошарашенные, смущенные, потому что Катарина никогда не восторгалась, она не любила демонстрировать свои чувства.

— Черт тебя побери, Марти, — сказала, наконец, Вероника, — ты случайно не украл эти деньги?

— Нет, — поколебавшись, ответил я. — Эта плесень, Борислав, вернул мне часть долга.

— Неужели? — она по-своему истолковала мое смущение.

— У меня остались еще семьсот долларов.

— Прекрасно, — сказала Вероника, — просто изумительно.

— Хочешь, поедем в Созополь? Мы теперь богаты, прошлым летом…

— А кто будет за меня переводить Джудит Батлер?

— Все будет, как раньше, я, ты и Катарина, — торопливо перебил ее я, — ты только представь себе, все будет, как раньше…

— Ничего не будет, как раньше, — сказала Вероника. — Мила в Америке.

— Мы отправим ей подробный мейл, она страшно обрадуется за нас, вот увидишь, душой она будет с нами. Когда мы в последний раз были в Созополе?

— Не будет, как раньше, — упрямо покачала головой Вероника, — ты ведь сам об этом писал, Марти, все повторяется, но всегда по-разному.

— Ладно… пусть все будет иначе, но ведь оно будет нашим. Мы сделаем его нашим. Прошу тебя, пожалуйста…

— Ты пьян. Не выношу тебя в этом состоянии, просто не могу терпеть.

— Не меняй тему.