Разруха

На песчаном берегу, освещенном изумленной луной, стоя по щиколотки в морской пене, она разделась, словно это был самый торжественный миг в ее жизни — сначала появились ее груди с набухшими сосками, затем вся она перелилась в смоль треугольника внизу живота и перетекла в ласковые волны. Он не встречал более совершенного, более созданного для любви тела — Магдалина даже не брила подмышек. И никогда ему не доводилось переживать более нежного, более потрясающего насилия. «Ей всего двадцать шесть, — мелькнула у него мысль, — когда после университета меня забрили в армию и пичкали бромом в остывшем спитом чае, тогда Магдалина еще пешком под стол ходила». Он привез ее сюда, на Царский пляж, чтобы увидеть всю с головы до пят — невыдуманную и неискаженную, но в тот миг он почувствовал всю изношенность своей пятидесятидвухлетней напряженной безрассудной жизни. «Сколько еще, — спросил он себя, утопая в ее наготе, — и зачем? — у него на глазах она таяла, закрывая собой Созополь. — Сколько еще и зачем, Боян?» И снова испытал щекочущее желание убить ее, стереть даже не в своем сознании, а с физической карты мира, который в ее присутствии всегда был перенаселен.

Кроткое, готовое перенести все, даже чью-то смерть, в нескольких шагах от них плескалось море. Маяк на острове напротив Созополя мигнул своим глазом.

__________________________

Я сидел в баре Иванны и слушал. Не нужно было болтать и проявлять чудеса остроумия, участвовать в обсуждении словесной эквилибристики постмодернизма, потому что у меня были деньги на две большие порции джина. У Янчо Станойчева денег на выпивку не было, поэтому он красочно описывал свои былые любовные приключения писательскому молодняку, сидевшему за нашим столиком. Они просто обязаны были его угостить, чертовы дети. Двое из них были выкормышами Фонда Сороса, а третий присосался к какому-то проекту поскромнее — в рамках программы ЕС по интеграции этнических меньшинств.

Бар Иванны, в сущности, был довольно просторным помещением, занимавшим половину подвала Столичной библиотеки. Несколько выгороженных кабинетов придавали ему относительный уют, а двухуровневый пол служил проверкой посетителей бара на трезвость, осложняя жизнь и престарелым писателям. В нем всегда плавали клубы сигаретного дыма, входя, человек попадал в сумрак давно не чищенного аквариума, в особую атмосферу задушевности, которую создает полумрак.

— С тех пор как на нас обрушилась демократия и здание Союза писателей вернули по реституции его законным владельцам, то самое знаковое и памятное место на улице Ангела Кынчева, с его редакциями, кабинетами, незабываемыми рестораном и кафе (вход строго по пропускам), с небольшим кинозалом, в котором крутили даже идеологически «вредные» фильмы — для демонстрации буржуазной гнили, — так вот, с тех пор как у нас был отнят этот благословенный рай профессиональной взаимности и сплетен, соизмерения талантов и фуфла, постоянного выдрючивания и борьбы за власть, писатели воистину осиротели.

После того, как на нас излилась демократия, все в Болгарии стало на глазах распадаться. От Православной Церкви (у нас сейчас два синода: «красный», во главе с патриархом Максимом и иерархами, добрая половина которых — бывшие гебисты, и «синий», большая часть иерархов которого — тоже бывшая гебня) до Генерального штаба деполитизированной армии. Несколько раз дробились на более мелкие части и профсоюзы, и СДС[12], и БСП[13], вплоть до железобетонного ДПС[14] — детища самого умного болгарского политика, турка по происхождению, Ахмеда Догана.

Один женоподобный американский лингвист, с которым меня познакомила Вероника, (по крайней мере, он не был феминистом), сформулировал все предельно четко и ясно: «Вы, болгары, каждый в отдельности, люди на редкость интеллигентные и умелые, но стоит вам собраться вместе, даже троим, и вы уже ни на что не годитесь». Болгары по природе своей — индивидуалисты, так нас воспитала История, мы презираем коллективные дела, все свои партии, институты власти и государственность, потому что от них мы видели только низость и зло.