Разруха

— Не знаю, ваша ли она, но уже — не моя.

Перед тем, как глотнуть шампанского, мама расплакалась.

Не советуясь с нами, Мила подала документы в американское посольство, приняла участие в лотерее и выиграла «зеленую карту». Взяла две тысячи долларов в долг у подруги, вышедшей замуж за преуспевающего владельца бинго-клуба, договорилась со своим однокурсником, который к тому времени перебрался в Америку, чтобы он встретил ее в аэропорту Нью-Йорка, и сообщила нам, что улетает, в ночь накануне своего отъезда. Я уже понял, что Мила покидает нас навсегда — нас и меня. Мы проводили ее в аэропорт — растерянные, со смешанным чувством облегчения, радости и невыносимой тоски. «Не прилетай на мои похороны, — попросила моя мама, обнимая ее дрожащими руками. — Эта страна уже и не моя».

За две недели Мила получила сертификат «TOEFL», явилась на интервью в Колумбийский университет, поразила маститых профессоров и сейчас преподает на кафедре славянских литератур. Каждую пятницу я или Вероника посылаем ей по электронной почте письмо: «…здесь все по-старому, жизнь кое-как идет дальше, думаем о тебе, любим, береги себя…», каждую субботу она нам отвечает: «… у меня все в порядке, американцы бывают порой очаровательны в своей наивности… мне сейчас адски трудно, но есть перспективы, я чувствую, что смогу здесь реализоваться…» На похороны своей бабушки она не прилетела: «…что-то во мне оборвалось, душа съежилась, я так плакала… папочка, я с тобой». Порой я думаю, что больше никогда ее не увижу — кроме как на улыбающихся фотографиях, которые она шлет нам электронной почтой.

* * *

Катя родилась через шесть лет после своей сестры. Мы с Вероникой переживали очередной разлад, мучительные шумные скандалы, за которыми следовало еще более разрушительное молчание, истощили всех нас. Я заканчивал свой роман и все не мог его дописать, мама отгородилась от всего мира своей постоянной учительской усталостью. Мила вытянулась и похудела, у папы начали слезиться глаза.

Я чувствовал, что над нами нависло что-то неотвратимое, судьбоносное. Однажды, сентябрьским утром, когда мы с Вероникой остались одни, я вышел из ванной, оставляя за собой мокрые следы на полу по всей гостиной, что всегда бесило мою жену, и сказал ей: «Из всей этой гнусности, в которой мы затонули по самую шею, у нас есть лишь два выхода».

Похоже, в моем голосе прозвучало что-то окончательное и безысходное, потому что она отставила в сторону утюг и беспомощно уронила руки вдоль тела.

— Нам нужно развестись или родить ребеночка!

— Ладно, сними это полотенце, — ответила она, а потом: — Мой милый, мой единственный…

Вторая беременность Вероники протекала очень тяжело. Сурово, как сама та зима. Ее постоянно рвало, но лицо расцвело красотой. Ребенок в ее животе проявлял свой будущий характер, всю свою неистовость, но Вероника выглядела благодарной и по-настоящему счастливой. В середине восьмого месяца один изверг в поликлинике выписал ей лекарство «от молочницы», а на самом деле, у нее отходили воды. Вероника потеряла сознание, я на руках отнес ее в машину, отвез в Дом матери и ребенка, криком поднял всех на ноги в опустевших на ночь коридорах роддома — тогда я все еще был писателем с именем и не страдал робостью. Врача, который осмотрел ее, нервного, как пекинес, кудрявого, с вечной сигаретой «Арда» в левой руке, звали Ангел, он спустился к нам по лестнице, осененный своим именем, словно с небес.

— Подготовьте ее немедленно, обрейте и все, что там нужно… — рыкнул он на медсестру, — а ты, — бесцеремонно обратился он ко мне, — немедленно исчезни!

— Какие шансы… — еле выдавил я, — какие у них шансы — у матери и у ребенка?

— Сгинь, у меня и без тебя в глазах черно… — в свете яркой лампы, весь в белом, он был сущим Ангелом.

Веронике сделали кесарево, тот же доктор Димитров искромсал ей две трети живота. Когда ее вывезли на каталке из операционной, в одной, откинутой, руке — игла с трубкой, тянущейся к капельнице, в другой — банка дренажного устройства, она показалась мне распятой, как Христос, и я поклялся себе запомнить эту картину на всю жизнь. Вероника узнала меня, но сил улыбнуться у нее не было.

— У вас девочка, пока живая… — буднично проронил хирург и прикурил новую сигарету от окурка. Пальцы — длинные, живые, невероятные, дарующие Спасение. Пожелтевшие от табака пальцы волшебника.

Двадцать пять дней новорожденная, появившаяся на свет весом в два килограмма двести граммов, провела в кувезе, инкубаторе для младенцев. Странным образом красивую, до невозможности худенькую, замкнувшуюся в своем одиночестве, как зверушка, девочку сначала держали в кислородной маске.

— Вероятность, что она выживет, минимальна, — сказал мне Ангел, когда я подарил ему икону Девы Марии. — Сам я, мягко говоря, умеренный оптимист.