Разруха

Следующие три месяца я писал дипломную работу, ни разу не заглянув в Дом студента. Отпустил себе декадентскую бородку и постарался забыть о своем унизительном бегстве, подыскать какое-нибудь, хоть иррациональное оправдание собственной подлости. Заставлял себя не думать о Веронике, но безуспешно. Она стояла у меня перед глазами — отступающая назад, пришибленная виной за то, что обманула меня, подвела, подарив свою бесценную девственность. Я ее не искал, она тоже мне не звонила, я пытался себя убедить, что ее молчание меня не интересует. В начале апреля не выдержал и в первый же понедельник ринулся в Дом студента. Я так спешил, что приехал на такси. На втором этаже на меня издалека повеяло знакомым запахом мастики. Вероника была там — стояла, прислонившись к трибуне и прикипев взглядом к двери, в которую входили богоизбранные. Ждала меня. Смущенно улыбнулась. И села неподалеку — через один стул от меня.

— Здравствуй, Марти, — как всегда, удивленно глядя, поздоровалась она. — Тебя давно не было.

— Пишу дипломную работу, — с несвойственной мне стеснительностью ответил я.

— Ты справишься, — обрадовалась она тому, что я ответил, что вообще ответил, — конечно, справишься. А в остальном как дела?

— Более-менее, — волнение шумело кровью в ушах.

— Слушай, у меня появилась новая подруга, — она перегнулась через пустой стул, — прелесть, что за девушка: зеленоглазая… тебе ведь нравятся зеленоглазые. В «Отчуждении» у твоей Светланы тоже зеленые глаза. Моя Лючия — ее копия.

И вдруг меня, словно молнией, пронзила мысль, что я без нее не могу, что, наверное, женюсь на ней, потому что никто и никогда не будет любить меня так вдохновенно, преданно и самоотверженно. Потому что это невозможно. Тогда я ей этого не сказал. Но через год, когда меня уже назначили в этот убогий журнал «Сезоны», и я получил первую зарплату, я по традиции пригласил ее в «Гроздь». Мы заказали по салату, по тарелке «мешана скара» — мяса на гриле, пили кубинский ром. Вероника писала курсовую по Вирджинии Вулф, тогда впервые в ее устах прозвучало слово «феминизм». Она так нудно рассказывала мне про роман «На маяк», что он меня абсолютно не заинтересовал. Я наблюдал за ней — за ее оживлением, за тем, как она почесывает свой вздернутый носик, за ее неповторимым удивлением всем происходящим вокруг.

— Скажи что-нибудь, — она сделала глоток рома и закашлялась.

Я молча витал в облаках.

— Что-то вы заважничали, товарищ редактор!

— Ладно, раз так, скажу, — многозначительно откликнулся я. — Давай поженимся.

Вероника остолбенела. Она смотрела на меня так, будто я растаял, будто на моем месте сидел призрак. На ее лице проступил ужас. На секунду она даже возненавидела меня, подумав, что я над ней издеваюсь.

— Тебе что, ром в голову ударил? — раскрытая тетрадь, лежавшая перед ней, соскользнула на колени, а потом под стол.

— Прошу, выходи за меня замуж, — так же враждебно произнес я.

Вероника ушла в туалет. Ее не было минут десять, но их ей не хватило, чтобы свыкнуться с моими словами. Она села напротив, ощетинившись всеми иглами, даже не пытаясь скрыть свою враждебность — не тогда, на диване, где я невольно лишил ее девственности, а именно сейчас, когда я предложил ей себя и общее будущее. Она не могла подавить в себе чувство обреченности.

— Ты ведь писатель, Марти… — робко начала она.

— Писатель.

— Твоя свобода… пожалуйста, не торопись, подумай.

— Я уже год об этом думаю. Завтра куплю пошлый букет и пожалую к твоим родителям за благословением.

И только теперь Вероника поверила. Самоотверженно попыталась меня прервать, подняла тетрадку, но уронила нож — он упал на пол. Беспомощно закурила мою сигарету, ее растерянность заполнила весь ресторан, и он притих, она была не в силах скрыть боль обрушившейся на нее радости.

— Милый мой, — измученно сказала она, ей потребовалось затянуться сигаретой, чтобы глотнуть немного воздуха, — я никогда тебя не брошу. Что бы ни случилось в этой проклятой жизни, я никогда…

— Да что может случиться? — рассмеялся я.

— Даже если ты сам решишь уйти, если забудешь меня, я все равно… запомни это.

Я запомнил. Хоть, кажется, в последние годы забыл.

А может, тот, с кем Вероника прогуливалась до окружной дороги, был мужчиной суровым и решительным. Я почти слышу, как, паркуя машину во дворе университета между контейнерами для мусора, чтобы их не засекли любознательные коллеги, он ей говорит:

— Ты должна решить, наконец!

— Что решить? — расстроенно отвечает она. — А как же дети?..

— При чем здесь дети, твои дочери уже большие, — он услужливо поворачивал к ее лицу зеркало в салоне, чтобы она могла освежить грим или чтобы осознала весомость его слов. — Хорошо бы нам где-нибудь встретиться, неважно, где, втроем… Эта ложь…

— Ложь, ах, да, ложь… Но я не могу, проси все, что хочешь, только не это, — малодушно отвечает она.

— Да почему, черт побери?!

— Потому, что я… я себя выдам.

— И прекрасно, ведь это нам и нужно, — он снова возвращает на место зеркало заднего вида. — Ты со мной счастлива?