Разрушь меня

Разве я не вижу, что сделала, говорили они мне. Разве не вижу, что все испортила?

Я всячески пыталась исправить то, что испортила. Каждый день старалась быть такой, как они хотели. Все время пыталась стать лучше, но не знала как.

Я только знала, что ученые ошибаются.

Земля плоская.

Я это точно знаю, потому что меня столкнули с края, и семнадцать лет я держусь из последних сил. Все семнадцать лет я пытаюсь забраться обратно, но почти невозможно преодолеть силу тяжести, когда никто не желает тебе помочь. Протянуть руку.

Когда никто не хочет рисковать, коснувшись тебя.

Сегодня идет снег.

Бетон ледяной и жестче, чем обычно, но я предпочитаю морозилку удушающей влажности летних дней. Лето — мультиварка, в которой все в мире закипает, а оно знай повышает температуру по одному градусу. Лето обещает миллион счастливых прилагательных, а затем вливает смрад нечистот в твои ноздри. Ненавижу жару и липкий, потный ад. Ненавижу вялую, равнодушную скуку солнца, слишком занятого собой, чтобы заметить бессчетные часы, которые мы проводим в его присутствии. Солнце — надменное существо: устав от нас, оно покидает мир.

Луна — верный товарищ.

Она никогда не уходит. Она всегда здесь, смотрит, знает наши светлые и темные стороны и вечно меняется, совсем как мы. Каждый день она новая. Иногда слабая и тусклая, иногда сильная и яркая. Луна понимает, что означает быть человеком.

Неуверенным. Одиноким. Полным несовершенств.

Я так долго смотрела в окно, что забыла себя. Я вытягиваю руку поймать снежинку, но пустой кулак смыкается в ледяном воздухе.

Хочу просунуть кулак, прикрепленный к моему запястью, через окно.

Чтобы что-то почувствовать.

Чтобы ощутить себя человеком.

— Который час?

Долю секунды мои веки трепещут. Голос Адама вернул меня в мир, который я стараюсь забыть.

— Не знаю.

Я понятия не имею, который сейчас час. Я не знаю, какой сегодня день недели, какой месяц и даже какое время года должно сейчас быть.

У нас уже нет смены сезонов.

Животные умирают, птицы не летают, зерна не достать, цветов не осталось. Погода будто сошла с ума. Иногда в зимние дни жара под девяносто два градуса. Иногда без всяких причин идет снег. Мы уже не можем вырастить достаточно зерновых, животным не хватает еды, мы не можем накормить людей нормальной пищей. Человечество вымирало с угрожающей скоростью, прежде чем к власти пришли сторонники Оздоровления, уверяя, что знают выход. Оголодавшие животные готовы были питаться чем угодно, а голодные люди готовы были есть отравленных животных. Мы убивали себя в попытке выжить. Погода, растения, животные и спасение человека нераздельно связаны. Естественные составляющие природы между собой не воюют, это вредило бы экосистеме. Нашей атмосфере. Нашим животным. Нашим собратьям-людям.

Оздоровленцы обещали все исправить. Но если жизнь при новом режиме немного улучшилась, куда больше людей умерло от пистолетной пули, чем от пустого желудка. И ситуация накаляется.

— Джульетта!

Резко вскидываю голову.

В его взгляде осторожность, беспокойство. Анализирует он меня, что ли?

Отвожу глаза.

Он говорит, прочистив горло:

— Нас что, кормят раз в сутки?

При этом вопросе мы оба невольно смотрим на маленькую щель под дверью.

Я подтягиваю колени к груди и поровнее устраиваюсь на кроватной раме. Если сидеть очень-очень неподвижно, то почти не заметно, как металл впивается в тело.

— А здесь нет системы в подаче пищи, — отвечаю я, ведя пальцем новый узор по грубому одеялу. — Обычно что-то дают по утрам, но в остальном никаких гарантий. Иногда нам… везет. — Глаза сами поднялись к оконной раме, вбитой в стену. Красно-розовый свет сочится в камеру. Новое начало прежнего финала. Новый день.

Может, сегодня я умру.

Может, сегодня прилетит птица.

— Значит, раз в день открывают дверь, чтобы люди сделали свои дела, а если повезет, то нас кормят? Так, что ли?

Птица будет белой, с золотой макушкой вроде короны на голове. Она мелькнет за окном.

— Да.

— А как же групповая терапия? — Он едва сдерживает смех.

— До твоего прихода я не сказала ни слова за двести шестьдесят четыре дня.

Наступившее молчание очень красноречиво — я почти могу потрогать вину, под тяжестью которой поникли его плечи.

— Тебя сюда надолго? — спрашивает он наконец.

— Навсегда. Не знаю, — что-то механическое скрипит/стонет/визжит в отдалении. Моя жизнь — четыре стены упущенных возможностей, бетоном залитых в опалубку.

— А что твоя семья? — В его голосе искреннее сочувствие, будто он знает ответ.

О родителях мне известно только одно: я понятия не имею, где они.

— А ты здесь за что? — говорю я своим пальцам, чтобы не встречаться взглядом с Адамом. Я тщательно изучила свои руки и точно знаю, где каждая шишка, шрам и синяк, испестрившие кожу. Маленькие руки. Тонкие пальцы. Сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы ослабить напряжение. Адам молчит.

Поднимаю глаза.

— Я не сумасшедший, — отвечает он наконец.

— Все так говорят. — Я чуть поворачиваю голову, лишь для того, чтобы покачать ею на долю дюйма. Помимо воли я то и дело поглядываю на окно.