Разрушение храма

Надо идти по Севастопольскому бульвару направо, к Сене. И на первой же большой улице еще раз повернуть направо.

Так и делаю. Иду… Стоп — перекресток. Как называется улица? Рю-де-Рамбюто. Прекрасно. Сворачиваю с бульвара направо — прощай, Крымский полуостров!

Бодро двигаюсь по Рю-де-Рамбюто и вдруг (ну буквально через несколько шагов) упираюсь прямо в Центральный рынок. Оказывается, я все время вокруг да около него кружился. Ай да Курганов, ай да молодец! Чутье журналистское у тебя все-таки есть.

И что еще правильно сделал — в Пале-Рояль не пошел. Ну кто тебя там в пятом часу утра ждал бы, в этом бывшем королевском дворце, который кардинал Ришелье построил когда-то Для себя, а жила в нем королева Анна Австрийская с сыном, будущим Людовиком XIV. (А не сюда ли, не в Пале-Рояль, привезли Анне Австрийской на бал бриллиантовые подвески из Лондона от герцога Бекингемского три мушкетера и Д′Артаньян?.. Нет, нет, тот бал с бриллиантовыми подвесками был не в Пале-Рояле, а в городской ратуше… Именно туда, в ратушу, прискакал из Лондона Д′Артаньян… Ай да Курганов, ай да молодец — ну и память у тебя на «Трех мушкетеров», а?)

Одним словом, правильно я сделал, что в Пале-Рояль не пошел. Все равно никого там сейчас, в пятом часу утра, нет, все закрыто. А здесь, на рынке, — жизнь в полном разгаре! Огромные мужики в белых фартуках разгружают машины, тащат куда-то мешки, корзины, катят бочки… Ряды и прилавки уже завалены цветной капустой, спаржей, апельсинами, бананами, орехами… И откуда только берутся все эти сокровища зимой, в январе?..

В оранжереях, видно, где-то выращивают, из-за теплых морей привозят. А в рыбных рядах — омары, крабы, лангусты, креветки, улитки и всякая прочая морская живность. (Совершенно отдельно цветы — тюльпаны, астры, розы, пионы, хризантемы.) А за цветами — рябчики, куропатки, фазаны, индейки… И уже первые покупатели прохаживаются среди всего этого богатства, прицениваются, принюхиваются, торгуются, размахивают руками, а времени — только еще половина пятого утра…

А напротив рынка, в домишке каком-то ветхом, с башней, все окна ярко освещены, музыка наяривает вовсю, в окнах танцующие люди мелькают — ночной ресторанчик, видно, живет полнокровной производственной жизнью. Зайти, что ли? Обязательно надо зайти, — когда еще такая ночь повторится?

Захожу. Шум, гам, толкотня, дым сигаретный, джаз, растрепанный и полупьяный, сидит на эстраде и что-то там пиликает непонятное, какие-то два старика во фраках и с белыми маргаритками в петлицах пытаются вальсировать друг с другом, а сами еле на ногах стоят, за огромной стойкой суетятся сразу несколько барменов, около стойки стоят в кожаных куртках ночные таксисты, около них жмутся какие-то девочки в коротеньких юбочках, с цветками в кудрявых прическах…

Входят двое (по виду — грузчики или мясники). Грязные белые фартуки, усталые лица, картузы — на затылках. Проталкиваются молча к стойке (оба плечистые, тяжелорукие), один вынимает из кармана уже начатую бутылку красного вина, разливает в стаканы, грузчики чокаются, одновременно пьют и тут же протягивают стаканы бармену, тот добавляет, они снова пьют, и тот, который доставал из кармана бутылку, едва поставив на стойку стакан, тут же подхватывает одну из стоящих рядом девиц с лиловой «анютиной глазкой» в каштановых волосах и так бешено начинает ее кружить, что все остальные танцоры останавливаются, хлопают в ладоши, что-то начинают все вместе петь (даже бармены из-за стойки подпевают), а грузчик все кружит, кружит, кружит свою девчонку с лиловым цветком на голове, и не мешает ему ни грязный фартук, ни усталость (всю ночь, наверное, мешки таскал), все нипочем этому огромному парню с большими, грубыми, красными руками, в заломленном на затылке картузе; он кружит, кружит свою девчонку, целует ее, та хохочет, неистовствует музыка, счастью зрителей нет предела, — вот это веселье, вот это танцы, вот это жизнь, а?

9

О Париж, город любви и революций, город сотворения новых чувствований и переживаний, город-мудрец и философ, город-юноша, город-человек, город — каменный фестиваль, безмолвный карнавал улыбок и непролитых слез, неудержимых страстей, неуправляемого веселья, на котором любое человеческое сердце (под какой бы маской оно ни было скрыто) не может долго находиться в одиночестве, — ему обязательно нужно другое сердце, чтобы поделиться с ним силой жизни, радостью бытия, восторгом понимания человеческой бесконечности!

Как ни горька, как ни быстролетна эта ночь, — ты навсегда останешься во мне, Париж, памятью о ней, об этой траурной и щедрой ночи со второго на третье января 1958 года, во время которой через меня пролетели все разряды, все молнии, все тона и полутона душевных состояний, которые только могут уместиться на клавиатуре человеческой природы, — от регистра счастья до регистра беды.