Разрушенный

— Есть что-нибудь, о чем ты хочешь поговорить сегодня?

— Не очень. — Я смотрю в потолок и считаю плитки. Каждый раз, когда думаю о маме, я замираю.

Через двадцать минут я все еще не преодолел десять плиток.

Я взволнованно вздохнул.

— Моя мама больна. — Я не смотрю на него. Должно быть, сегодня дерьмо попало в вентилятор, потому что, черт возьми, я не могу придумать вескую причину, почему я решила открыться Тому.

— Мне очень жаль это слышать, Джакс. Из того, что ты рассказывал о ней в прошлом, я могу сказать, что она много значит для тебя. Ее болезнь, должно быть, очень тяжела для тебя.

— Это самое худшее. Я ненавижу слышать об этом. Ненавижу знать, что она борется, или что мой отец дома помогает ей, а я здесь, на гонках, развлекаюсь.

— Это совершенно нормально — чувствовать себя расстроенным из-за всего, что ты сказал. И тебе нелегко бороться с этими чувствами каждую неделю в одиночку.

Я глубоко вздохнул, надеясь выпустить часть негативной энергии, которая кипела внутри меня.

— Разве это нормально — чувствовать себя расстроенным каждый день?

Я не знаю, чего я ищу, открываясь Тому. Но мне нужно кому-то выговориться, потому что я презираю человека, в которого я превратился, чтобы избежать всех чувств, которые я испытываю из-за маминой болезни.

— Конечно, это нормально. Я бы не ожидал ничего меньшего от человека, который говорит о своей маме так, как это делаешь ты. Это показывает, как сильно ты заботишься.

— Да, но я ненавижу постоянное чувство вины в животе каждый раз, когда они пишут или звонят мне. А потом я ненавижу себя за это чувство. Я должен быть благодарен за то, что могу поговорить с мамой.

— Ты можешь быть благодарным и все равно расстраиваться из-за того, что она больна. Это нормально — чувствовать себя так. Если ты не возражаешь, я спрошу, какая болезнь у твоей мамы?

— Разве это имеет значение? — мне не нужна жалость Тома по поводу ее болезни. Те, кто знает о болезни Хантингтона, всегда смотрят на нас одинаково. Это смесь ужаса и сочувствия, как будто от этого есть какая-то польза.

— Это помогло бы мне лучше понять, с какой ситуацией ты имеешь дело, но я пойму, если ты не готов к этому.

— Я не готов.

Том кивает.

— Это нормально. Мне интересно, что ты считаешь самым трудным в разговоре с родителями?

— Каждый раз, когда делаю это, я чувствую себя хуже. Это усиливает мою тревогу, зная, что ее состояние продолжает ухудшаться, в то время как я нахожусь за тысячи миль от нее. Сейчас папа попросил меня больше с ней разговаривать, потому что она в депрессии, и это меня напрягает.

— Что из телефонных звонков напрягает тебя больше всего?

— Она делает вид, что ее ничего не беспокоит. Мне хорошо известны ее личные страдания, поэтому я ненавижу, когда она делает храброе лицо. А после отец сообщает мне о ее успехах, и в последнее время это не самые лучшие новости, что еще больше усиливает мою тревогу.

— Похоже, что ты хочешь поговорить с ней, но тебе трудно справиться с тревогой, которая возникает при этих разговорах.

— Конечно, но я принимаю Ксанакс, и это помогает.

— Знаешь ли ты о плюсах и минусах, связанных с длительным использованием бензопрепаратов?

— Да. Мне нужно было что-то быстродействующее, а начать принимать что-то вроде Золофта не получалось. Теперь я не уверен, что Ксанакс был правильным решением. Это чертовски затягивает, когда мои проблемы исчезают после проглатывания одной таблетки.

— Бензопрепараты известны своими мгновенными эффектами. Если ты когда-нибудь захочешь сменить лекарство или получить второе мнение по этому вопросу, у меня есть много знакомых психиатров, к которым можно обратиться.

Мы молчим еще пять минут, пока меня не настигает второй случай теплых чувств.

— Это первый год, когда чувство вины душит меня. Не знаю почему, но Ф1 не так весела, когда я знаю, что она все больше болеет, пока меня нет дома. Я чувствую, что теряю драгоценное время с ней, потому что я эгоист.

— Ты не думал о том, чтобы взять перерыв в Ф1, чтобы побыть с ней? — Да, но я не собираюсь признаваться ему в этом.

— Это не имеет значения. От этого ей лучше не станет.

— Может, и нет. Вопрос в том, станет ли тебе от этого лучше.

Черт возьми, Том, перестань нести чушь. Я возвращаюсь к подсчету потолочных плиток, закрываясь от человека, которому я открылся больше всего.

Я сажусь в свое обычное кресло частного самолета. Девятичасовой перелет из Баку в Монако позволяет мне погрязнуть в своих эмоциях. Первые тридцать минут я не обращаю внимания на Елену и ее дурацкую головоломку.

Мои глаза возвращаются к ней каждые пять минут. Она оказывается достойным отвлечением от моих дерьмовых мыслей. Она сердито смотрит на кусочек, пытаясь засунуть его туда, где ему явно не место.

— Может быть, если ты согнешь кусок достаточно сильно, он наконец-то встанет так, как ты хочешь.

Она бросает взгляд в мою сторону.

— Тот, кто не помогает, не может высказывать свое мнение.