Разрыв-трава

— Недобрый ты стал, Паша, — горестно вздохнула Верка. Вспомнила разговор с Лифером Ивановичем, подумала, что муж ее, первый разумник, совсем неправ, заблудился где-то, запутался в чем-то, что бы он ни говорил, как бы ни оправдывался, навряд ли кто его поймет и оправдает. Уж она ли его не любит, не жалеет, а и то порой досадно бывает работаешь как лошадь, а он от безделья сохнет, бока пролеживает. Будь она потолковее, по-языкастее, довела бы ему до ума, какое сейчас тяжелое время для народа, как его все будут ненавидеть, когда в точности будет известно о побеге. Но не хватит у нее толку обсказать тонко и необидно, она может только бухнуть все как есть, до смерти его перепугает, лишит последнего спокойствия и рассуждения, и ничего хорошего из этого не получится. Как же быть-то, господи?

— Я пойду на улицу, — Рымарев встал из-за стола. — Думаешь, мне приятно вести такую жизнь? В подполье ни встать, ни разогнуться, вечная тьма, мыши шумят.

12

Рано утром к Федосу заехал Игнат Назарыч и предложил вместе с ним проехать по полевым станам. Дорогой все расспрашивал о войне, задумчиво смотрел перед собой. Лошадь трусила, поднимая копытами пыль, поскрипывал председательский шарабанчик. Федос говорил медленно, словно бы вглядываясь в то, что отложилось в памяти. Он чувствовал, что Игнат хорошо понимает его, и поэтому хотелось рассказать самое главное, не суетное. Вот с тестем у него разговора никак не получается. Викул Абрамыч с его мелкими заботами, с хитроумием остался таким же, каким был, для него война не бедствие, а всего лишь неудобство, к которому надо половчее приладиться, чтобы оно не очень мешало. С первого дня возненавидел его тихой неубывающей ненавистью.

Откровенно рассказал Игнату о тесте, вздохнул:

— Раньше почему-то не замечал за ним этого.

— Раньше все мы многого не замечали, Федос. Ты не тому удивляйся, что тесть твой не переделался, а тому, что семейщина иной стала. Только вдумайся, века возводила она круг себя стену. Что было за стеной война, голод, мор какое ей до всего этого дело? Революция сломала стену, и каждый из нас почувствовал свою неотделимость от всего мира. Я вот этого и сам раньше не понимал как следует. Война помогла понять. Ну, кое-кому это не в радость. Они, как твой тесть, круг самих себя стену возводят. Только напрасно…

Позднее, на полевом стане, рассказывая о войне, он вспомнил слова Игната о неотделимости их деревни от истекающей кровью страны и подумал, как это верно. Бабы с огрубелыми от работы, в ссадинах и царапинах руками так напряженно-внимательно слушали его, а потом с таким радушием старались угостить из своих скудных запасов, что от гордости за них, от жалости тугой ком подкатил к горлу.

Теперь каждое утро к нему на дрожках заезжал Митька, его возница, и они вдвоем отправлялись за село на фермы и полевые станы. Лошадь Федос запряг бы и сам (он все смелее наступал на перебитые ноги), но Митька не отставал от него. Везде и всем он с гордостью, смешившей Федоса, напоминал: «Это мой дядя». Вечером Федос останавливал дрожки у МТС, отправлял Митьку распрягать лошадь, сам шел в мастерские, к Даримке. Зачем? Об этом старался не думать.

Вчера Даримка сказала, что послезавтра уедет, и Федос старался вернуться в Тайшиху пораньше, но все равно попал в МТС только к концу рабочего дня. У сарая, где стояли комбайны, Даримка вытирала ветошью руки. Он постоял, ожидая ее, и они вместе пошли за ворота. Где-то горели леса, и воздух был синим, горьким. Закатное солнце, красное, без лучей, было похоже на раскаленный круг железа. Федос шел, поскрипывая костылями, смотрел сбоку на девушку, думал, что вот завтра она уедет и больше ничего уже не будет.

— Ты не можешь остаться дня на два? Ну на день?

— Нет, Федос… Звук «Ф» она произносила не совсем правильно, у нее получалось «Педос». — Ремонт кончен, зачем оставаться? Работать надо.

— Ну да, конечно… — согласился он. — Но ты отпросись. На день. Уйдем утром в степь и до самого вечера будем вместе. Как раньше.

Она серьезно посмотрела на него, покачала головой.

— Тебе зачем со мной ходить? Нельзя. Жена есть.

— Жена есть…

— В том-то и все дело. Жена… Поля. Не ко времени она подвернулась. Глуп был. Испугался, что не устоит перед семейщиной. Не послушал Максима, не внял его просьбе подождать, не торопиться. Максим все понимал много лучше, чем он сам.

— Подлец я, Даримка! Всю жизнь перекособочил.

— Тебе не надо так говорить. Себе плохо делаешь, — с грустью сказала она.

— Да, это верно, не надо бы. И видеться с тобой не надо бы. Да не могу, Даримка, пересилить себя. Раззява я и губошлеп несчастный.

— Нет, нет! — быстро, горячо проговорила она и замолчала. Страдальческая складка легла у ее неярких губ.

— Сам один виноватый, перед тобой, перед собой. И перед Полей тоже. Живу с ней, а душа тут, возле тебя.

Федос знал, что бесполезно и не нужно говорить все это, но не мог удержать себя; ясно, до конца понял он, что никогда не любил свою жену и никогда не полюбит. Дарима навсегда останется в его сердце. Ее не вырвешь, не заслонишь, от нее не уйдешь.