Разрыв-трава

— Стало быть, помнишь мои наставления. Молодец, молодец! — погладил по голове. — Ешь, голубок. Утешил ты мою душу. Люди сейчас совсем испоганились. Молитвы не творят, постов не соблюдают, бога не боятся, старость не чтут, власти антихристовой покорны. А как жили в стародавние времена! За веру нашу праведную семейщина стеной стояла. Жили, вознося господу молитвы, в сытости, благости, тихости. Все порушила власть засильщиков и покорных рабов ее. Людей развратила. Возьми дядю твоего Игнатия. С превеликим усердием сатане служит… — Взгляд Ферапонта стал строгим, в голосе прорвалась злость.

Митька наклонился над столом, стал усердно дуть на чашку с чаем. Ему было неприятно видеть старика озлобленным, не хотелось, чтобы он так говорил про дядю Игната.

— А мы письмо от бати получили, — сказал мальчик, чтобы сменить разговор.

— Мученик он, твой родитель. Заточили вороги во темницу каменную, а за что? Придет когда-нибудь время, возгорится в душе истинно верующих пламя возмущения, и слуги сатаны будут стенать и плакать, но никто уже не спасет их от кары.

Ферапонт опять понес свое. А Митьке стало обидно, что он даже не спросил, о чем пишет отец. Опять к дяде Игнату подбирается. Никому ничего худого не сделал дядя Игнат.

Попив чаю, снова вышли на крылечко. Старик посмотрел на солнце, повисшее над горами.

— Не пора ли тебе домой возвращаться?

— А я тут ночевать буду. Удочки на речке поставлю, может, какую рыбешку добуду.

— Ночевать? — удивился Ферапонт. — Не дело это, голубок. Мать тебя будет ждать. На меня навлечешь ее гнев.

— Я спросил у матери разрешения.

Ферапонт нахмурился, пожевал губы, неласково глянул на него. Ему, кажется, не хотелось, чтобы он остался здесь. Ну раз такое дело не надо. Кланяться ему он не будет. Порыбачить можно и возле дома. Но старик вдруг подобрел, положил руку на его плечо:

— Если мать не против, оставайся.

Ужинали в сумерках. Старик был чем-то озабочен, почти не разговаривал. И сразу же после ужина велел Митьке ложиться в постель. Лег и сам, но не спал, приподнимая голову, смотрел в окно, косился на Митьку спит ли. Что-то тревожное было во всем этом. Мальчик стал похрапывать, а сам сквозь ресницы наблюдал за стариком. Похрапывал, похрапывал и заснул на самом деле.

Разбудил его скрип двери. Посередь зимовья со свечой в руке стоял Ферапонт, у косяка худой, оборванный мужчина. Лицо его, заросшее клочковатой бородой, показалось Митьке знакомым.

— Изголодался я, — сказал мужчина. — На коренях жил последнее время. Покорми.

Голос тоже был знаком Митьке. И вдруг он узнал — Рымарев! Правду, значит, говорили, что он в бегах. Митьке стало страшно, невольно сжался, потянул на себя одеяло. Рымарев резко обернулся:

— Это кто тут?

— Тише. Отрок у меня почивает.

— Чей?

— Максима Назарыча.

— Ты же знал, что приду, почему оставил его здесь?

— То мое дело, — сухо заметил Ферапонт. — Отрок славный. Увидит тебя, не беда.

— Донесет — пропал я.

— Не дело мужа бояться агнца, — назидательно сказал Ферапонт. — Думаю, открыться ему надо. Помощник будет.

— Ни в коем случае, — зашипел Рымарев. — Погубить меня хочешь!

— Отрок мною подготовлен. Много трудов на него потратил. Митька чуть не задохнулся от возмущения. Вот, значит, для чего готовил его Ферапонт! Рымареву в помощники. А этот Рымарев, все говорят, отца в тюрьму спровадил. Этот Рымарев, когда другие, такие, как дядя Федос, на войне погибают, по лесам шатается…

Ферапонт прилепил свечку на край стола, принес из кладовой ковригу хлеба, пласт квашеной капусты.

— Ешь.

— Муки-то дашь?

— Оскудел я ныне. Да и негоже такому молодцу сидеть на шее немощного старца…

— Что же мне делать? — Рымарев отломил краюху, стал есть. — Вся надежда на тебя была.

— А вот что… Иди на полевой стан. Там семенного зерна много. Нагребай мешок, лови коня — и вершно сюда.

— Попадусь.

— С умом делай, не попадешься. Коня здесь отпустишь, он к утру в деревне будет. Подумают, отбился от табуна. Пшеницу я смелю. Оба будем с хлебом.

Рымарев жадно откусывал от краюхи, рвал руками капустный пласт, бормотал что-то невнятное. Митька так и не понял, согласился ли он воровать колхозное зерно. А старик-то каков? Грех, то, грех это, а сам воровству учит не грех, что ли, воровать-то?

— Наелся? — спросил Ферапонт. — Лезь на чердак, отдыхай. А завтра, как стемнеет, пойдешь на стан.

— Мальчишке не говори, — попросил Рымарев.

— Экий ты боязливый! Батька его в тюрьме, вере он привержен. А в случае чего и припугнуть могу.

Ферапонт и Рымарев вышли. На чердаке послышались шаги, с потолка посыпалась земля. Митька приподнялся. Надо бежать как можно скорее. Но в это время на крыльце послышался кашель Ферапонта, и Митька снова лег, зажмурил глаза. Старик подошел к нему, свечкой осветил лицо, постоял и лег спать.

Митька не мог заснуть до утра. Едва начало светать, поднялся, оделся. Старик тоже проснулся.

— Ты чего в такую рань?

— Удочки посмотреть нужно.

— Ну иди. Потом чай пить будем.

— Я домой пойду. Мамка велела. А вечером опять приду.

— Ну ладно, — согласился Ферапонт. — Только вечером приходи. Ждать буду.