Разрыв-трава

Бойкий, настырный Стишка хмыкнул, замялся. На все другие случаи у него, кажется, были заранее припасены разные слова, а тут не сразу нашел, что сказать, и в эту короткую минуту замешательства перестал он быть для Насти «политичным человеком», а стал просто Стишкой, соседским парнем; она видела, что полушубок на нем старый, с плешивым воротником, унты потрепанные, штаны из толстой далембы зачинены на коленях; теплея сердцем, засмеялась, сказала:

— Шучу я… А ты лучше другими делами занимайся. Дел-то много, должно?

— Хватает. Вот Павла Рымарева надо бы на жительство определить…

— Это кто такой?

— Ты его знаешь. В районе работал, сюда часто приезжал. Высокий такой, с усиками.

— Знаю, бывал у нас с Лазарем.

— По доброй воле к нам на жительство переезжает. Куда попало его не толкнешь. Знаешь нашу дурь семейскую, вздумают из отдельной посуды кормить, начнут мелкие обиды чинить. А он нам шибко нужен. Председатель колхоза из него выйдет хороший.

— Определи его к таким, которые не обидят.

— А куда? У Абросима семья большая. К Назарычам самим тесно. Лучке Богомазову я не очень верю. К себе хотел, но… жениться собираюсь.

— На ком женишься?

— Феньку Федора Петровича сосватал.

— Хорошая девка, одобрила Настя.

— Ничего, подходящая. Приходи па свадьбу.

— Спасибо, — Настя помолчала, предложила: — А пусть он селится ко мне, этот Рымарев. Места хватит.

— К тебе? — Стишка задумался. — К тебе, говоришь? Такое решение вопроса подходит. А то я хотел его к Верке Евлашихе вселить. Но боюсь, захомутает мужика. Характеру он податливого… Значит, договорились?

Дня через три Стишка привез Павла Рымарева, помог ему внести чемодан и узел с постелью.

Рымарев мало беспокоил Настю. Он вставал рано и на целый день уходил из дому. Вечером, поужинав, допоздна сидел за столом, что-то читал, писал, щелкал на счетах. Настя ворочалась на своей кровати за перегородкой, зевала от скуки. Несколько раз она пыталась втянуть постояльца в разговор, но он отвечал очень коротко, односложно.

— Павел Александрыч, а ты почему не женатый?

— Был женатый. Умерла жена.

— Вот горюшко-то! — вздохнула Настя. — А дети остались?

— Сын.

— А где он, сиротиночка?

— Живет у ее родителей.

— А почему вы из района подались? — Да так…

Видно было, что отвечает он только из вежливости. Чудной какой-то. А может, и не чудной, может, ему не до разговоров. И, чтобы не досаждать, Настя старалась молчать.

От всех других людей, которых Настя знала, Рымарев отличался не только неразговорчивостью. Собравшись как-то стирать, она хотела заодно выстирать и его рубахи, но Рымарев воспротивился этому, а потом сам, засучив рукава, полоскался целый вечер в корыте. Насте было смешно.

— Вот бы мне такого мужика бог послал!.. Ты и при бабе сам стирался?

— Нет. Жена другое дело.

Завтракал и ужинал он дома. Настя готовила ему то же, что и себе. Ел он мало, аккуратно, подбирая со стола крошки хлеба. А встав из-за стола, доставал из пиджака записную книжку, делал в ней какие-то отметки. Для чего эти пометки, Настя скоро узнала. Рымарев как-то полистал книжечку, пощелкал на счетах и протянул ей деньги, пояснив, что это за столько-то литров молока, за столько-то яиц… Настя вся вспыхнула, спрятала руки за спину.

— Я же не купчиха, не торгую!.. — Рымарев положил деньги на край стола.

— Вы не торгуете, подтвердил он. Но не могу же я даром… — Позднее, подумав, Настя решила, что Павел Александрович, конечно, прав. Не станет уважающий себя человек жить на чужих хлебах. Но зачем каждое яичко записывать в книжечку вот что непонятно! И когда после ужина он, как всегда, взялся за книжечку, она попросила:

— Не пиши ради бога, ладно? Нехорошо как-то…

— Нехорошо, Анастасия Изотовна, должником быть. Самое последнее дело, когда человек кому-то должен. Чтобы чувствовать себя по-настоящему свободным, надо не быть в долгу.

Настя махнула на него рукой: пусть живет, как хочет. Человек он не вредный, тихий, не пьющий, правда, не шибко для нее и полезный. Как и раньше, самой приходится все делать, дров и то не расколет. Некогда ему, по уши увяз в работе. Понемногу она вытягивала из него все, что ее интересовало. Из района он уехал потому, что работать там становилось с каждым годом труднее. Свое начальство жмет, городское жмет, мотайся по селам, не зная ни сна, ни отдыха, да еще того и гляди на пулю напорешься. Просился в свою деревню. Не отпустили. Направили сюда. Народ тут тяжелый, партийных мало. Но, как он убеждается, после восстания все тихо, жить можно неплохо, не хуже, чем в своей родной деревне на Хилке.

— Чего же не жить! — сказала Настя. — Хорошо можно жить.

Только жениться тебе надо.

— Надо бы… согласился он. Но кто за меня пойдет, тем более у вас…

— Что ты! Любая твоя будет, только свистни. Теперь не старое время.

— Время новое, но привычки, обычаи… Ну вот вы, только честно, пошли бы за меня?

— Я? А то нет! Да я за кого хочешь пойду ради новой жизни, был бы не кривой да не горбатый. А ты из себя видный, начальство…

— Зря вы смеетесь. Он покачал головой и пристально, как-то по-новому, посмотрел на нее.