Разрыв-трава. Не поле перейти

– Ты что это хворать вздумал? – Лучка поставил сумку на лавку, притронулся холодной рукой к Максиному лбу. – Эк тебя разобрало! Но ничего, сейчас я тебя на ноги поставлю. Самогону приволок целую четверть. – Он подмигнул Максе, засмеялся и, открыв дверь, крикнул: – Танюха, бросай все к дьяволу, ставь самовар.

– Ты с какой радости загулял? – спросил Макся.

– А что, только с радости гуляют? Поминки справляю, Максюха.

– Какие поминки?

– А вот, – Лучка взял сумку, выкинул из нее на стол петуха и двух куриц с окровавленными перьями, – всю птицу тестеву перестрелял. Ка-ак шарахну из дробовки… Перья по всему двору.

Лучка весело засмеялся, лихо тряхнул головой.

Пришли Татьянка и Федос, и он заставил их теребить кур, сам ходил взад-вперед по зимовью, рассказывал:

– У меня собака была охотничья. Такая, Максюха, собака, каких не часто встретишь. На белку идет, на медведя, на кабана, утку из болота достанет. А у тещи курица потерялась, потом еще одна. Теща на собаку грех возвела и науськала тестя… Стеклом толченым накормили. Пропала собака. Тогда я взял ружье и давай ихних курей изничтожать. Всех до единой истребил. Теща и баба моя, как куры, вокруг меня прыгают, руками махают, кудахтают. Баба побежала в Совет, Лазурьку привела, арестовать меня хотели. Арестуй попробуй, если у меня ружье в руках. – Лучка сел на край нар. – Правильно я сделал?

– Правильно. Кровь за кровь…

– Смеешься. Эх ты…

– Он смеется, а тебе надо плакать, – сказала Татьянка. – Герой выискался. Смерть куриная!

Федоска, тощий, длинный, согнулся, фыркнул.

– Заржал! – накинулась на него Татьянка, шлепнула по худой спине. – Убирайся отсюдова! – И Лучке: – Зря тебя не посадили в тюрьму!

– Дай-ка мне ремень, я тебе по спине врежу, – сказал Лучка.

Из хомута, висевшего у порога, она выдернула супонь, протянула брату:

– На, врежь… – Лицо – серьезное, брови насуплены, а в больших глазах – смех, но не веселый, смех сквозь слезы.

Лучка сложил супонь вдвое, накинул на шею Татьянке, потянул к себе, со вздохом сказал:

– Ты молодец у меня, сестренка. Никогда не соврешь, всю правду выложишь. Только тут ты ошибаешься, маленькая моя. Смерть я – верно. Но не куриная. Однако знать тебе про это не надо. Иди готовь скорее ужин. – Оттолкнув сестру, Лучка провел ладонью по лицу, прищурился, вроде бы во что-то вглядываясь, судорожно дернул щекой. – Знаешь, Максюха, я иной раз жалею, что в живых остался. Сколько добрых парней положили на войне…

Донельзя был удивлен всем этим Макся, ему-то казалось, что живет Лучка куда с добром: баба у него ни умом, ни красотой не обделенная, нищета горло не сдавливает – что же еще надо?

– Глупости собираешь, слушать лихо! – сказал ему сердито.

– Может быть, может быть… – Лучка соскочил с нар, подошел к рукомойнику, умылся, намочил голову, причесался: смирный и скучный сел за стол.

– Убери, Федос, куриц, чтоб глаза мои не мозолили. Ты, Максюха, выпьешь? – Из сумки достал бутылку, зубами выдернул пробку-колышек. – Иди, посиди со мной маленько.

– Что он насидит, когда весь ослабший! – воспротивилась Татьянка. – Не вставай, Максим, поесть тебе в постель подам.

– Видал-миндал, повеселиться не дает, – усмехнулся Лучка. – Эх, бабы, бабы, проклятье рода человеческого. Все беды на свете – от баб, Максюха. А ты, Федос, на стаканы не поглядывай, отучишься рукавом нос вытирать – пожалуйста.

– Нужно очень! – вспыхнул Федоска. – Духу ее не выношу.

– Придет время – вынесешь. И не то еще вынесешь, братка. – Отодвинув стаканы, Лучка опять подошел к Максе, сел, сказал протрезвевшим голосом: – От прежних друзей один ты остался, Максюха. Другие отодвинулись.

– То на себя, то на других наговариваешь…

– Нет, Максюха, отодвинулись, вижу, какое ко мне отношение.

– Плохо смотришь. Оттого-то и мерещится…

– А что смотреть? Ковыряют своими разговорчиками – мимо ушей пропускаю. Грешил: от зависти бормочут. Про себя думаю: подождите, я вас еще заставлю удивляться. Жил этой думой, радовался, а теперь ничего не осталось, на душе склизь одна.

Замолчал Лучка, прикусив короткий ус. Плыли за окном сумерки ясного вечера, из двора доносилось меканье козленка; в запечье тонко, будто на тальниковой свистульке, пел самовар. И Максе хотелось, чтобы спокойствие этого вечера, эта негромкая тишина вытеснили из Лучкиного сердца промозглость, чтоб говорил он о чем-то другом, говорил с ясной и теплой задумчивостью, как бывало там, у нежарких партизанских костров.

– Чем ты хотел удивить мужиков? Расскажи…