Разрыв-трава. Не поле перейти

– Не пузырься! – Жестом руки Лазурька как бы отстранил его. – Вроде бы неладно получается, мужики, что я каждый раз Еремея щипаю. Но как иначе? О товариществе он не хлопотал, взносы собрать не удосужился. И потом, вслушайтесь: то-вари-ще-ство, хотя и машинное. А какие нам товарищи Пискун и ему подобные? Для чего их приголубил?

– Думал: у них деньги…

– Где они, деньги, тобой собранные?

– Взносы? У меня, целехонькие лежат, можете не сумлеваться.

– Бедняцкие взносы сдай в Совет, кулацкие пятерки верни. Советская власть, мужики, кредит нам отпускает, то есть, по-русски говоря, денег взаймы дает. Какую машину на них купим?

– Трактор! – Петруха Труба вытянул длинную шею. – Пусть хоть люди поглядят, что это такое.

Мужики подняли Петруху на смех:

– Кого на трактор посадим – тебя, что ли?

– Нет, бабу его!

– Бросьте, мужики, зубы скалить! – прекратил веселье Лазурька. – Трактор нам пока еще не под силу. А вот молотилку…

– Харитон уже купил, – подал кто-то голос.

– Пусть. Куда он с ней денется, когда у нас своя будет, хотел бы я знать? – Лазурька недобро усмехнулся. – Теперь так… На этом дело сворачивать не к чему. Мы на ячейке покумекали и решили, что надо сообща засеять несколько десятин зеленкой. Осенью ее продадим, и у товарищества своя копейка заведется, добавим и еще что-нибудь купим. В будущем году тоже совместно хлеб посеем – снова копейка.

С Лазурькой согласились без лишних разговоров, и он закрыл собрание. Непривычно было, что оно кончилось без шума, ругани, бестолковщины. Тихо-мирно все порешили.

Мужики не расходились. Разговаривали, разбившись на кучки. И разговор был о том же – о молотилке, о товариществе.

– Ловкая штука – машина. Цепом-то пока снопы обколотишь, без рук останешься.

– Не в том гвоздь, что без рук. Быстро. Раз-два – и засыпай хлебушко в закром.

Кому-то втолковывал Лазурька:

– Не одной машиной нам дорого товарищество. Вместе робить научимся и через это без крику перейдем к коммуне или колхозу.

В углу Тараска Акинфеев смехом заливался:

– Пискуна, мужики, кондрашка хватит. Ей-богу! Молодец все-таки наш Лазарь!

– Оно, конечно, голова Лазарь. А главное, советская власть, – уточнил Ерема.

– Само собой – власть. Но ты тоже председательничал. Прибытку от тебя было, как от быка молока. Председатель!.. Собрал денежки и затаился, будто гусь в траве.

– За такие слова по харе съезжу! – Ерема шагнул к Тараске.

– Она у меня мягкая, не больно будет. – С хитрой улыбочкой Тараска погладил свои пухлые щеки, ушел от Еремы и, подозвав Игната, зашептал: – Идем ко мне обедать. Первач имеется знатный. Лазурьку сговорим.

Насилу отвязался от него Игнат, пошел домой. Там, может быть, уже ждет Настюха.

На улице его догнал Ерема.

– Что тебе Тараска на ухо шептал? Про меня?

– Совсем про другое…

– Сказать не хочешь… – Ерема уныло горбатился под дождем, прятал в воротник клочковатую, с рыжинкой, будто ржавчиной прихваченную, бороду.

– Вы, конечно, все друзья-товарищи. Меня отшибли. Все думаете: сдезертировал из отряда?

– Никто этого не думает, что ты, бог с тобой!

– Будто я не знаю… Партизан я, как и вы. Кровь свою пролил, а какой-то гад слушок пустил, будто из-за поноса отстал от партизанства. У меня сроду поноса не было.

Игнат, веривший до этого больше Ереме, чем злоязычной болтовне, вдруг засомневался в его правдивости. Но виду не подал. Как ни застилай брехней людям глаза, сам-то будешь знать истинную цену себе, сам себе не соврешь.

Ерема до того разговорился, что прошел мимо своего дома, а когда спохватился, назад не повернул.

– Зайду к тебе? Можно? – Он спросил с вызовом, а в лице, в глазах было что-то приниженное, тоскливое.

«Экий чудак, сам себя мает», – подумал Игнат. Бывают же люди, из кожи вылупиться готовы, чтобы в глазах других себя возвысить, всякие пустяки с ума сводят, обижаются там, где никто не обижает.

В избе Ерема что-то примолк. Скажет два-три слова и смотрит в окно на серое взлохмаченное небо, и на лице у него все густеет, густеет тоска. Стараясь расшевелить его, Игнат заводил разговоры и о том, и о другом… Ерема вроде бы и отвечает, а видно: на уме свое. Будто и хочет что-то сказать, но не может или боится. Уже надоедать стало все Игнату, уж и не знал, о чем с ним говорить, но тут Ерема спросил сам:

– Как думаешь, будет польза мужикам от, того что Лазурька делает? Не обдурит нас?

– Как же он обдурит? И зачем?

– Да, да, конечно… А ты веришь, что жизнь будет лучше ранешной?

– Должна быть лучше. Сколько крови пролито, жизней сгублено за нее.

– А если все назад повернется?

– Нет, этому не бывать. Вон какая силища перла на нас, своя и заморская, – не повернула.

Ерема помолчал, будто взвешивая слова Игната, согласился:

– Не повернуть, где уж… – Вдруг спросил: – Живешь небогато? Рублишек десять не одолжишь?

– Нашел у кого просить!

Ерема подался вперед, выставил ржавую бороду:

– Одолжи, Христом богом прошу. Деньжонки паевые… тю-тю, нету. По гривеннику, по полтиннику чуть не все вытаскал. Теперь – петля.

– Что же ты на собрании заливал? Обсказал бы все, попросил отсрочку до осени. Свои люди же, не лиходеи.