Разрыв. Записки атомного физика

Проводя опыты, мы все более убеждались в том, что надо строить новый циклотрон, уже специально предназначенный для наших целей. Конечно, главной задачей на будущем циклотроне останется синтез новых химических элементов, но мы обязательно начнем развивать и другие направления исследований. Хорошо бы сейчас нам иметь союзников, но у нас их не было. Мы копались в журналах и писали, писали бумаги, пытаясь доказать, что круг научных интересов на новом циклотроне будет достаточно широк. Однако дела продвигались не слишком быстро, однажды разгорячившийся Флеров в одном из своих писем недвусмысленно намекнул, что Курчатов недооценивает значение наших работ. Реакция была быстрой. Циклотрон будет строиться, но не в ЛИПАНе или, как к тому времени стали называть лабораторию. Институте Атомной Энергии. Циклотрон будет строиться в подмосковном городе Дубна, где создается международный научный центр — Объединенный Институт Ядерных Исследований.

Наша группа постепенно становилась все сильнее. Несколько химиков присоединились к нам, и их шеф, академик, объявил шутливо, что будет «крестным отцом» нового химического элемента. К этому времени в Беркли был синтезирован химический элемент с атомным номером сто один, который американцы в честь Менделеева назвали менделеевием. Это подлило масла в огонь. Флеров буквально обезумел от желания сделать открытие, начал нажимать на нас, и работа обратилась в сплошной хаос. День и ночь мы проводили одно облучение за другим, не имея времени на обдумывание накопленной информации. Давай, давай, давай! Вот-вот американцы откроют сто второй элемент. Надо торопиться. Потом, когда у нас будет свой циклотрон, можно будет не спешить.

Однажды ко мне позвонила жена Флерова. Врач говорит, что у Георгия Николаевича совсем расшатаны нервы. Он не спит по ночам, и дело может плохо кончиться. Мне надо поговорить с ним. Ведь я его ближайший сотрудник, и, может быть, мне удастся на него воздействовать.

Куда там. Работа продолжалась бешеным темпом Проводя наши опыты, мы одновременно усовершенствовали наш московский циклотрон, и в одно прекрасное время почувствовали, что здесь наш успех очевиден. Физики, занимавшиеся проблемой термоядерного синтеза, помогли нам, и мы начали подозревать, что интенсивность пучка частиц на нашем циклотроне выше, чем у американцев.

Работа съедала все время, и жизнь вне лаборатории ощущалась только во время отпуска. Летом мы уезжали куда-нибудь подальше от Москвы; обычно это было путешествие на лодках по рекам и озерам. Мы ухитрялись за три недели ни разу не завести разговора о физике. Особенно мы полюбили путешествия по реке Белой на Урале. Это был уже другой Урал, не такой, с каким я познакомился в 1953 году. Теперь он радовал душу. Река петляла между зеленых гор, мелкие перекаты сменялись глубокими омутами. Бывало, дня два мы не встречали человека. Ловить рыбу, охотиться, лазить по пещерам и лихо лавировать в бурном потоке меж огромных камней — только это и никаких разговоров о трансурановых элементах. От постоянного пребывания в воде и на солнце мы становились бронзовыми, а от постоянных упражнений с топором руки крепли. Вечерами мы пели у костра песни и напрочь забывали дурацкие намерения кого-то обогнать в науке. И без «рекордов» жизнь выглядела совсем недурно.

Однажды во время очередного плавания на нашем пути попался маленький поселок. Кто-то пошел на почту отправить письма и принес обратно новости. В борьбе за власть на вершине партийной пирамиды на первое место начал выдвигаться Хрущев. Эти событие после смерти Сталина и расстрела Берия не вызвало особых волнений. Вся эта кутерьма наверху на нашу жизнь никак не повлияет. Наша работа, наука, словно стеклянной стеной отделяли нас от внешнего мира.

Но пришла осень 1956 года, и эта стена треснула. В партийных группах начали читать доклад Хрущева на XX съезде партии. То, что можно было предполагать, стало явным. Сталин был бандит, погубивший миллионы людей. Но почему все молчали? Это казалось невероятным. Кажется, лучше было умереть, чем, склонив голову, перенести все это. Сталин виновен, но так ли чиста сама партия? И почему Хрущев говорит главным образом об «избиении партийных кадров». А что с загубленными во время коллективизации крестьянами?