Разрыв. Записки атомного физика

К моему удивлению, Флеров холодно и даже враждебно встретил мое предложение. Наверное, он вспомнил своего бывшего сотрудника Вэ-Ка и уже предвидел возможность моего превращения в независимого от него человека, Я не помню, что он тогда говорил, но меня возмутило его желание подавить мой порыв. Я готов был «взорваться» и сказать, что в таком случае мне нечего больше делать в его секторе. В то время Флеров нуждался во мне и к тому же хорошо понимал, что я легко найду другую работу. В конце концов он согласился при условии, что я не прекращу участвовать в работе по синтезу сто второго элемента. В 1957 году в Москве состоялась международная конференция по ядерной физике. Среди множества докладов было и мое скромное сообщение об экспериментах, результаты которых должны были лечь в основу моей кандидатской диссертации. Месяцем позже я дал свое согласие на переезд в Дубну, где меня назначили начальником сектора в новой, только что организованной лаборатории. В ней должен был строиться наш циклотрон.

В конце 1957 года произошло невероятное событие. На имя Флерова пришло письмо из Копенгагена из института Нильса Бора.

В Копенгагене интересуются нашими опытами. Это была моя проблема, моя будущая диссертация. Предложенные мной опыты я провел вдвоем с моим приятелем. Удивительно, но мы оказались пионерами в новой, еще не изученной области физики. Письмо радовало. О нас знают, нашими опытами интересуются. Появился мостик, связывающий нас с западными учеными. Для нас они были тогда еще «жителями иной планеты». Я не сомневаюсь, что Флеров, противившийся моим опытам, поехал бы в Копенгаген, получи он на то разрешение. Но он был еще слишком «тепленьким» после работы над атомной бомбой, и КГБ не решался выпустить его за границу. Решено было послать меня.

Я начал готовиться к поездке. Надо написать доклад, приготовить диапозитивы. Это заняло много времени, но все другие дела были отложены в сторону. Не только я, вся наша группа была возбуждена до крайности. Мы выходим на международную арену.

Наконец доклад был — он был напечатан в первом отделе, я смог отослать его Курчатову, который в то время был болен. Он тем не менее его прочел и незадолго до отъезда пригласил меня к себе. Слегка морозило, и одетый в теплую шубу Курчатов, опершись на палку, сидел на скамейке около своего дома. Мой доклад ему понравился, и он собирался «нажать» на каких-то чиновников, затягивающих дело с оформлением моих документов.

Подготовка доклада была лишь частью моих забот. Мне надо было купить более или менее приличную одежду. Появиться в Копенгагене в клетчатой ковбойке казалось немыслимым, а других рубашек у меня не было. Вместе с Шурой мы бегали по магазинам и, наконец, в отчаянии купили страшные белые рубахи с пристегивающимися воротничками и удивительно грязным оттенком. Трудно без смеха вспоминать наши переживания, но тогда нам было не до смеха. Наверное, такого рода эмоции были свойственны многим, кому тогда довелось совершать поездки на Запад. В нас жил страх показаться смешными, неловкими. И уж совсем нельзя было допустить какую-нибудь оплошность. Позднее мне довелось услышать, что на первых порах чиновников, рассматривавших «выездные дела», приводили в некоторое недоумение очки. Им казалось, что очки портят впечатление о советском человеке, как наиболее совершенном. И долго смущали их такие физические недостатки, как косоглазие, хромота и особенно горб.

До отъезда оставалось не более недели, когда однажды меня попросили зайти в шесть часов вечера к начальнику отдела кадров. Я удивился, зная, что весь административный отдел кончает работать ровно в шесть часов. При моем появлении начальник отдела кадров встал и, обратившись к незнакомому мне мужчине, сказал, что уходит домой. Поднявшийся из кресла в углу кабинета незнакомец был в форме подполковника КГБ.

— Будем знакомы. Мосенцев Николай Романович. Садитесь, Сергей Михайлович. Я слышал, что вы скоро переезжаете в Дубну?

Я ощутил смутное беспокойство, отдавшееся легкой тяжестью в желудке.

— Жду квартиру.

— Переезжайте скорее, у нас в Дубне хорошо. Я ведь тоже там работаю.

Уточнять, чем Мосенцев занимается в Дубне, не имело смысла. Ясно, что не физикой.

— Когда вы уезжаете в Копенгаген?

— Через педелю.

— У одного дубненского физика есть к вам просьба. Если вы услышите что-либо о работах над антивеществом, дайте знать об этом в Дубну.

Неужели из-за этого Мосенцев пожелал встретиться со мной? Любопытный физик мог и сам позвонить мне по телефону. Я расслабился и ждал, что мы сейчас попрощаемся.

— Вы знаете, Сергей Михайлович, у меня есть к вам небольшое дело, — Мосенцев чуть помолчал, — мы хотели бы получать от вас информацию о людях, с которыми вы работаете. Вы не подумайте ничего плохого. Это же в интересах нашего государства.

Я был ошеломлен, растерян. Такого поворота в разговоре я не ожидал.